Орден Креста (СИ)
С этого все и началось...
Сбросив служебный мундир и вывернув его наизнанку, он просто повязал его на пояс, создав узел из рукавов. Так делал когда-то его отец в жаркие дни, снимая свою рабочую куртку, потертую и старую, чтобы было легче работать, так сделал и он, чтобы было легче исчезнуть средь народа. Вид у него и без того был довольно таки приличный для простого местечкового трактира, но без мундира на него вообще никто не обратил внимания, возможно и с ним бы пьяному народу было бы плевать на офицера ордена белого креста.
Он получил возможность ненадолго забыться. Выпивая бутылку за бутылкой, он чувствовал, как нарастает его гнев, как слабеет воля и становится туманным разум, но остается неизменным гнетущий зуд в области сердца.
Ему хотелось рычать и чтобы подавить это желание он пил снова, но болезненный рык раздирал его горло. Приходилось пить еще.
Но рядом кто-то снова и снова ныл, все говоря, что женщины предательницы, что они продажны и ничтожны. От этого зудящего бубнежа внутреннее беспокойство Стена только обострялось, словно каждое слово колючей лозой царапало его окровавленную рану. Словно с каждым глотком он, теряя свою силу, готов был выпустить демона, грызущего его весь вечер.
В висках стучало гневное "заткнись", руки заметно дрожали от нетерпимости и беспокойства, но бубнеж среди этого гула продолжался. Он и сам не знал, кто именно все это говорит, не понимал откуда этот голос, не знал, говорит ли это кто-то или он сам уже бубнит все это, зато знал, что еще миг и его просто разорвет на части этим бесконечным внутренним воем.
- Хватит, - велел он самому себе, но вместо того, что бы остановиться и пойти домой, дабы оставить все до завтра, в один миг опустошил еще одну бутылку и, встав, со всего размаха разбил ее о первую попавшуюся голову, какого-то пьяного рабочего мужика...
3
Толи слабость в неспособности принять недостатки, толи сила в способности с ними бороться, безостановочно ведет некоторых людей по мукам к величию, однако не все его достигают. Иногда этот путь полный терзаний становится непреодолимым, а внутренние стремления, образуя паталогические формы, подобно камням ложатся на их плечи, заставляя склоняться к земле. Если суть развития в вечной борьбе, то можно ли выдержать такую вечность? В таких условиях придется столкнуться с невыносимостью и неизбежностью нового боя. Этот бесконечный гнет внутреннего суда и воли, порождает за рядом переживаний ряды образов, нередко именуемых мечтами, но иногда эти мечты не все могут себе позволить и тогда они просто выражаются снами.
Теперь уже Стен не мог позволить себе мечтать, не желая причинять себе боль наивными надеждами. Его разум всегда был занят работой. Его тело всегда находилось в движении. Он был занят реальностью настолько, что мечтать было уже просто некогда. Он не позволял себе ни одной лишней мысли. Вот только его неспокойной натуре нужно было что-то для выражения себя. Она нашла выход - сны. Но и их хозяин этого горячего нрава не мог себе позволить. Сны были источником его несчастья. Обращаясь в недосягаемый идеал, они были тем и страшны, что были нереальны. То облегчение, что испытываешь, проснувшись от кошмара и осознания, что это только сон - ничто рядом с тем ужасом, что обуревает нас от осознания, что весь этот рай только сон, а сам ты все еще часть бесконечного кошмара.
Каждое подобное утро - настоящая пытка, со сложной внутренней бурей. Благо и от снов есть лекарство - работа ума. Когда ваш разум бесконечно занят, когда он снова и снова ищет решения для разного рода задач, когда он в поиске и метании, то даже во сне он продолжает мыслить о своих делах, а если сил нет, то и на сны сил у него уже не будет. Подобным образом Стен изгонял из своей жизни яркие живые образы, заполняя разум серыми занудными картинками. Он считал, что так будет лучше, но как бы он не контролировал себя и в какие бы рамки не загонял, собственную натуру он был не в силах переделать. Внутреннее буйство духа должно было превращаться во что-то, и этим чем-то стала его самоотверженность с которой он сражался. Та ярость, которую он направлял на Тьму, была его нестерпимой болью от вечного контроля. Именно от этого он поражал других своей мощью и "героизмом", как нередко казалось с первого взгляда. Но как глава экзархата он все реже и реже отправлялся на задания, практически не обнажая меч, он сдерживал все больше внутреннего огня и разрушаемый им самим, не замечал, как сильно меняется и как опасен становится.
Той ночью крепость его самоконтроля пала, но открыла она не того добряка, которого знали его дети, ни чуткую полного печали, но добрую душу, а монстра полного ненависти и злобы. Его истинное лицо, такое же настоящее, как все остальные, было ликом монстра.
Получив свободу на целую ночь, этот монстр успел отвести душу, а к утру уже мирно спал, рухнув в гостиной дома на небольшой топчан.
Стен забыл про все, про Лейна, про службу, про свою боль. Он просто спал, словно механическая игрушка, у которой кончился завод - упал и отключился.
Его свободный разум не рисовал ему картины личного рая, не обещал ему ничего хорошего, и не уносил его в мир грез. Вместо всего этого, он даровал ему прекрасную пустоту, в которой ничто его не терзало и не тревожило.
Даже удивительно во что может обратиться не принятое человеческое тепло, непризнанная любовь. Разве может исчезнуть бесследно чувство брошенного или отвергнутого человека? Если один человек действительно любил и всем своим сердцем хотел дарить эту любовь и греть ею, если он горел теплыми светлыми чувствами и мечтал их отдать своей второй половинке, могло ли это все просто исчезнуть?
Любое чувство, подобно энергии должно куда-то уходить, должно во что-то обращаться. Поэты обращают их в стихи. Художники - в картины. Кто-то направляет все чувства в работу, а кто-то медленно захлебывается потоком никому не нужных чувств. Все светлое, чем является это чувство в своей сути, просто исчезает, накапливая совсем другое. Так даже святая любовь может породить монстра.
Однако теперь в свете начинающегося дня этот монстр спал, позабыв и о своей любви и той горечи, с которой она дерет его душу.
Из этого забытья, словно из мрака к жизни стали выводить прикосновения чего-то холодного. Неопределенное мокрое нечто, касалось его разодранной в драке щеки.
Он невольно оскалился, резко приходя в движение. Он был готов броситься на то, что его тревожило, ни как воин, которого внезапно разбудили, ни как тренированный человек с отточенными рефлексами, а как раненый зверь, в которого ткнули палкой.
Он возможно и мнил себя этим зверем, коль попытался рукой, словно когтистой лапой избавиться от обидчика.
Большие карие глаза с яркими зелеными прожилками отразили на миг ужас. Артэм словно кожей ощутил этот гнев и, увидев глаза того, кто намеревался его ударить, не узнал отца.
Однако сам Стен узнал ребенка, даже сквозь гневную пелену собственного отчаянья.
Один взгляд детских глаз, так похожих на глаза проклятой бестии, сводящей с ума, и разум Стена прояснился.
Он обнял сына, в ужасе понимая, что мог навредить ему.
- У тебя кровь, - пробормотал Артэм, уже и позабыв минутный ужас.
Его отец снова был собой, а энергичный мальчик хотел обработать его раны, как тот это делал для Артэма. Все же этот малыш любил Стена и видел в нем одном родное существо. Лейн будучи много старше теперь совсем казался Артэму чужим, а Стен практически всегда был рядом, всегда показывал ему что-то новое и чему-то учил. Именно поэтому Артэм и знал, как и зачем надо промывать раны, понимая, что ссадина на щеке практически то же самое, что сбитая коленка.
Однако при всей пытливости ума, все же добившись своего и вытирая кровь с лица отца, он даже отдаленно не мог его понять.
Теперь Стен уже не чувствовал боли прикосновения, зато до его ума медленно но верно добирались муки совести.