Чужак с острова Барра

— Что это ты там делал? — спросила Мэри.
Заговаривал крыс, чтоб больше не цедили молоко у нашей коровы, — ответил он.
Мэри ничего не сказала в ответ. Спустя два дня Сэмми гордо объявил, что корова снова доится. С наружной стороны торцовой стены Сэмми сложил каменный дымоход и купил Мэри помятую железную печурку, на которой она могла стряпать. Кроме бревен, случайно выброшенных на берег волнами, никаких других дров не было; но неподалеку, у подножия холма, тянулась торфяная низина; нарезанный там и высушенный торф горел неярким, но жарким пламенем.
Работая каждый день понемногу, Мэри обила стены кусок за куском картонками из-под чая и мешковиной. Сэмми неохотно поддавался на уговоры, но потом, после очередной поездки в Каслбэй, привез обои, и Мэри оклеила лачугу, для чего собственноручно сварила мучной клей. Она выскоблила наждаком кухонный шкаф, стол и стулья и, хотя от запаха краски ее мутило, покрасила их заново. Связала белье для младенца. А когда одолевала усталость, искала утешение в своей скрипке или садилась к маленькому оконцу и читала.
Сэмми сколотил колыбель, выкопал картошку и вручную скосил овес. Наступила осень, и с Атлантики беспрестанно налетали сильные ветры, гнавшие перед собой высокие зеленые буруны. Неутомимо громыхал прибой, и, чтобы услышать друг друга, Мэри и Сэмми даже и в доме порой приходилось громко кричать, Входя и выходя, нужно было тотчас же закрывать за собой дверь, иначе ветер, ворвавшись в комнату, разбрасывал угли из печки и грозил сорвать крышу.
Однажды утром, в конце октября, Мэри почувствовала первые схватки, к полудню они стали сильней и чаще, и она послала Сэмми за миссис Макнил. Потом улеглась в постель и с напряженным волнением, но безо всякого страха стала ждать. Миссис Макнил присматривала за ней. Все шло нормально, и под вечер на свет появился Рори.
В ту ночь, когда младенец кричал в колыбели у ложа матери, Мэри от волнения не смыкала глаз. Все ее маленькое тело онемело от боли, но впервые после приезда на Барру испытала она блаженное чувство покоя и удовлетворенности.
Теперь у Мэри Макдональд было существо, которое она могла любить.
И когда она, бесконечно счастливая, лежала без сна в эту ночь, снаружи сквозь грохот прибоя донесся новый, незнакомый ей звук. Мощный, заливистый хор, немного напоминающий лай взбудораженных терьеров, только гораздо мелодичнее. Порой он ослабевал, легко замирая вдали, потом раздавался над самой головой, пронзительный и резкий, похожий на перебранку. Этот дикий будоражащий зов понравился Мэри. Она слушала как зачарованная, сгорая от любопытства. На рассвете, приподнявшись на локте, она выглянула в окно, выходящее на море.
И сразу же увидела их. Стаи диких гусей с вытянутыми белыми головами на черных шеях летали покачивающимися в воздухе цепочками над берегом, то приникая к пене прибоя, то вновь взмывая ввысь. Спавший рядом с ней Сэмми проснулся и какой-то миг прислушивался к мелодичному гоготу гусей.
— Казарки, — сказал он. — Тут их слетаются несметные тыщи. Это зима гонит их на Барру. Только они не то что другие птицы: у них ни гнезд, ни яиц. Они выводятся из ракушек, ну вот какие на кораблях нарастают. Оттого так и любят море. Они приносят удачу морякам.
Заплакал младенец. Сэмми бросил на колыбель быстрый взгляд.
— Да, вот! — воскликнул он. — Добрый знак для нашего парня. Если малыш народится в ночь, когда казарки прилетят на Барру, они будут любить его. Тогда никакая старая ведьма не сглазит нашего маленького Рори — казарки за него заступятся.
Через несколько минут Сэмми снова заснул, но Мэри по-прежнему прислушивалась к перекличке пролетавших гусиных стай. Она знала, что птицы не могут оказать никакого чудесного влияния на будущее Рори, но для нее самой эта дикая музыка уже стала символом, неотделимым от любви, вошедшей в ее жизнь с появлением Рори.
Когда рассвело, гуси, словно по волшебству, исчезли точно так же, как и появились. Мэри надеялась, что они вернутся; ей и в самом деле не стоило волноваться: к вечеру они действительно возвратились. И так каждое утро и каждый вечер: большие птицы таинственно исчезали куда-то на весь день, но непременно возвращались к ночи, оглашая темноту мелодичными кликами.
Многие из  детских воспоминаний Рори  были связаны со  стаями прилетавших на зимовку гусей. Особенно живо запомнилась ему одна прогулка среди осени, когда они отправились с матерью посмотреть, как возвращаются с моря казарки на свои пастбища. Ему не было и пяти, но это произвело на него неизгладимое впечатление и в мельчайших подробностях врезалось в память.
В двух милях от их дома, за мелководным заливом лежал небольшой, в одну квадратную милю, низменный необитаемый остров. Назывался он Гусиным и был на Барре одним из главных мест, куда слетались кормиться белощекие казарки. В мелких водах пролива колыхались густые заросли морской травы и ламинарий.
Рори с матерью вышли довольно поздно, ближе к вечеру, прихватив с собой овсяных лепешек и кувшин молока. Наделенная любознательным умом, живо интересующаяся всем, что ее окружало, Мэри выписала из Глазго брошюры по естествознанию и уже начинала узнавать наиболее часто встречавшихся птиц. По дороге она показывала Рори стайки жаворонков и зуйков на темнеющем махэйре, а когда дорога повернула к морю — куликов, сорок и пурпурных песочников, изящно скользивших над волнами прибоя. Но больше всего запомнились ему на этой прогулке белощекие казарки.
Море окутал туман, а Гусиный остров не было видно из-за утеса, пока они не подошли совсем близко. Осторожно поднялись на самый гребень утеса — пролив лежал под ними как на ладони. Впоследствии Рори несчетное множество раз доводилось видеть такое зрелище, но никогда уже оно не поражало его так, как в тот, первый раз. Вода была сплошь усеяна белыми точками — тысячи гусей, погрузив голову в воду, кормились морской травой; сотни птиц выбрались на берег и щипали траву на прибрежных луговинах; сотни носились в воздухе длинными извилистыми цепочками, и выплывавшие вдали из морского тумана стаи напоминали колышущиеся на легком ветру серые нити. Их полет казался неторопливым, но, когда какая-то стая с гоготом низко пронеслась над холмом, где они стояли, Рори поразила стремительность и мощь их полета. Он уловил упругий ток воздуха, идущий от крыльев, — так свищет ветер, надувая паруса.
Перед самым закатом туман рассеялся. На миг ослепительно блеснуло солнце. Когда оно село, красные отблески зари прочертили небо, окрасив в розовый цвет белые головки и брюшки летящих птиц.
Рори услышал, как рядом с ним тихонько вздохнула мать.
— Чудные, великолепные птицы, — сказала она, — только в моей книжке нет ни слова о том, откуда они берутся и куда улетают. Надеюсь: там, далеко-далеко, все-таки есть Атлантида, и она принадлежит им одним.
На протяжении всего его детства белощекие казарки казались Рори птицами, исполненными величия, романтики и тайны. Каждую осень они, словно чудо, появлялись из-за моря и каждую весну вновь исчезали. Ни к каким другим птицам не питал он такого благоговейного почтения, как к ним.
Что до Мэри Макдональд,  то возвращение гусей нарушало унылое однообразие ее жизни проблеском красоты и радости. А Рори они приносили видения далеких, романтических стран, где он когда-нибудь непременно будет жить и трудиться.
Когда скитания по песчаным дорогам махэйра открыли ему доступ в чужие дома, Рори вскоре заметил, что отношения взрослых у них в доме совсем не такие,  как у  остальных.  Его родители редко когда и словом-то перемолвятся: каждый словно занят только своим делом и живет сам по себе, едва замечая присутствие другого. Сколько Рори помнил себя, дом всегда был разделен на три части: у печки — нечто среднее между кухней и гостиной, посредине — комната отца, по другую от нее сторону — комната матери. Комнаты были разделены занавесками, единственная же дверь приходилась на комнату отца и вела на улицу, так что средняя комната служила к тому же еще и прихожей. В комнате матери стояла сооруженная ею кровать, книжные полки и ткацкий станок, Рори спал на кухне, в углу, на раскладушке.