Чужак с острова Барра
Джон оставался рядом с ней в самые горестные минуты: во время похорон и на следующий вечер тоже. В ту пору отчаяния этот худощавый, бледный молодой человек был для Мэри оплотом и громадной поддержкой.
— Пойдемте, — сказал он после похорон, — вам нужно пройтись.
Она покорно пошла с ним, и они долго бродили по узким улицам. Уже смеркалось, когда она заметила, что они забрели в аллеи "Грина", самого большого парка в Глазго, где им часто случалось раньше гулять. Они спустились к берегу Клайда и уселись на свою обычную скамейку. Джон начал негромко читать:
Сильнее красоты твоей Моя любовь одна. Она с тобой, пока моря Не высохнут до дна.
— Это легко, — прошептала она. — Берне. Вторая строфа из "Любовь, как роза, роза красная". Одно из последних его стихотворений.
Они нередко играли в эту игру. Джон был преподавателем греческой и римской истории на кафедре классической филологии и, как и Мэри, любил поэзию. Они были знакомы два года, уже год он ухаживал за ней, и Мэри искренне верила, что любит его.
Джон Уатт умел искуснее выражать свои мысли чужими стихами, чем собственными словами, но теперь, крепко прижав Мэри к себе, он хриплым от волнения голосом начал:
— Не думай, Мэри, ты не одна. Я люблю тебя, Мэри. Пока моря не высохнут до дна. Нет, ты не одна, дорогая, я с тобой... и если ты захочешь, то навсегда.
Мэри поняла так, что он, если отбросить эту риторику и нервозность, сделал ей предложение. Она положила голову ему на плечо, и у нее мелькнула нелепая мысль, что найдется немного мужчин достаточно низкого роста, чтобы она смогла это сделать.
В эту ночь Мэри Кемпбелл заснула в старом, пустом доме, убаюканная слезами, в которых странным образом смешались горе и счастье.
Теперь Мэри каждую неделю проводила два или три вечера с Джоном Уаттом. Они ходили на выставки и концерты, а то и просто гуляли вместе. Она очень тосковала об отце и все-таки была неизмеримо счастлива, что у нее есть Джон.
Но Джон Уатт больше не говорил о женитьбе. Мэри была счастлива и не замечала этого. Ей хватало взаимопонимания, которое установилось между ними; само собой разумеется, она считала, что они вскоре поженятся. Но со смерти отца прошло так мало времени, что ей не хотелось спешить со свадьбой.
Через месяц после кончины ее отца Джон Уатт объявил, что несколько поотстал с подготовкой лекций и теперь не может приходить на свидания так часто, как прежде. Прошло две недели. За это время он лишь дважды зашел к ней, и в конце ноября Мэри получила следующее письмо:
"Милая Мэри, пожалуй, это непростительно, но я надеюсь, что ты простишь мне холодный и безличный тон этого письма. То, что я имею тебе сообщить, настолько тяжело, что я попросту не мог решиться сказать тебе это при личной встрече. Мне стало ясно, что я неверно оценил свои чувства и что мы должны — во имя обоюдной справедливости — прекратить наши отношения. Я не представляю, как они могут продолжаться. Надеюсь, ты воспримешь это так же, как был вынужден воспринять это я, — как вмешательство судьбы, против которой бессильны все наши помыслы и чувства. И я надеюсь, что мы впредь останемся добрыми друзьями в служебных контактах.
Твой Джон Уатт".
Мэри тяжело осела в холодное кожаное кресло. Письмо дрожало в ее руке. Ослепленная любовью, Мэри не заметила ни малейшей перемены в поведении Джона Уатта, и его послание застало ее врасплох; она долго убеждала себя, что тут должен заключаться какой-то иной смысл: то, что в нем написано, не могло быть правдой.
Протянув руку, она задернула штору; в комнате стало темно, и только тогда, постепенно, истина предстала перед ней во всей своей горькой наготе. Джон Уатт, человек, придавший ее существованию новый смысл, уходил теперь из ее жизни с такой же внезапностью, с какой актер покидает подмостки.
Как и почему это случилось, она не знала. Вспоминая теперь их прошлые встречи, она находила приметы охлаждения Джона. Его предложение в день похорон отца нетрудно было объяснить: просто добрый и сентиментальный Джон Уатт принял сочувствие за любовь. Насколько легче было бы для них обоих, если бы отчуждение между ними происходило постепенно. Почему он пошел на столь внезапный разрыв, придав ему такую мелодраматическую окраску? Мэри не знала. Она знала только, что все еще любит его и что отныне ее существование пусто и бесцельно.
Дни тянулись мучительной чередой, и вскоре Мэри узнала все как есть. За три дня до рождества она прочла в университетском информационном листке, что Джон Уатт женился на девице из ректората. Мэри мельком видела девицу — отчаянно накрашенная и напудренная вертихвостка, такая же неестественная и непрочная, как кукла, и, похоже, с кукольными же мозгами. Но она отличалась красотой и обаянием, которых не могло погубить даже злоупотребление косметикой, и Мэри пришлось примириться с тем, что с хорошеньким личиком, по-видимому, за несколько недель можно добиться большего, чем она за два года.
Ее бросили — теперь это было очевидно, — бросили из-за ее невзрачной внешности. "Ты безобразна!" Казалось, чей-то чужой голос насмешливо твердит ей на ухо эти слова. Впервые в жизни Мэри Кэмпбелл испытывала острое чувство неполноценности из-за своей наружности — раньше она относилась к ней с философским безразличием.
На рождество она получила три приглашения, в том числе от пианистки, которая несколько лет аккомпанировала ей на концертах. Мэри отклонила все три — ей больно было подумать, что она может встретиться с друзьями чуть ли не назавтра после скоропалительной женитьбы Джона. На рождество выдался пасмурный ветреный день, в доме Кэмпбеллов было сумрачно и холодно. Мэри бесцельно слонялась по темным комнатам, пытаясь представить, что делает Джон Уатт, и надеялась, что он счастлив.
Пополудни она прибегла к единственному утешению, какое ей осталось, — к скрипке. Это был отличный, дорогой инструмент, подарок отца, итальянская скрипка ручной работы с прекрасным звуком — Мэри сразу тогда пришла от нее в восторг.
Сыграв для начала несколько гамм, Мэри перешла к трудному, живому капрису Паганини, но через несколько минут непроизвольно начала играть чудесную мелодию вступления из скрипичного концерта ми минор Мендельсона. В часы упадка и тоски Мэри, как алкоголик к спиртному, тянулась к его блистательным прозрачным темам. Она любила эту задушевную и эффектную музыку, созданную гением Мендельсона, и безупречно одолевала сложные арпеджио и трели.
Когда она закончила, оказалось, что она играла три четверти часа, но не чувствовала ни малейшей усталости. Ее по-прежнему мучили горе и одиночество, но уже не так остро, как бы издалека. Волшебник Мендельсон вновь сотворил свое чудо.
На следующий день после рождества к Мэри явились две дамы из комитета по подготовке к новогоднему вечеру для матросов и попросили ее принять в нем участие, сыграть несколько пьес и затем остаться на танцы. У Мэри не было настроения выходить на эстраду и притворяться веселой перед оравой неотесаных мужиков, которых она ни разу в жизни не встречала и никогда больше не встретит. Дамы умоляли. Очень важно, чтобы девушки остались на танцы и спасли матросов от пагубного влияния улицы. И так как на всем этом лежал некий смутный налет патриотического долга, Мэри, хотя и не без некоторого сопротивления, согласилась.
Она позвонила аккомпаниаторше и осведомилась, свободна ли та. Пианистка была свободна. Мэри объявила, что речь идет только о легких вещицах, попурри из матросских песен, ритмичных танцевальных пьесках, ну и, может, каком-нибудь из новеньких мотивчиков.
Так грустная и расстроенная, утратившая обычную уверенность Мэри Кэмпбелл, в темно-синем платье, лишь подчеркивавшем ее унылый вид, появилась в тот вечер в спортивном зале Союза христианской молодежи, СХМ, в тот миг, когда заиграли волынки.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Спортивный зал СХМ заполнили парни в мятых брюках и неуклюжих тяжелых ботинках, ворот нараспашку, рукастые и хрипатые. Мэри примостилась почти у самого рояля, она нервничала и чувствовала себя неуютно. Никогда еще не имела она дела с подобного рода публикой, и все они заранее были ей антипатичны.