Из армии с любовью…

Что нам твердят. Диверсанты, шпионы и злодеи. И хрупкие извращенные красавицы, затаскивающие тебя в постель, чтобы выведать военную тайну. Не существует на свете шпионов и диверсантов.
Нет ни Америки, оскалившейся ракетами, ни Англии с Германией, нет капиталистов, только и ждущих, когда мы закимарим. Чтобы — напасть… Ничего этого нет. Не существует в природе.
Кто-то бесконечно хитрый выдумал карты с названиями иностранных государств. Выдумал глобус, испещренный материками, океанами и ниточками рек. Ничего этого нет. Все блеф, такой же изощренный, как и тот, что Земля крутится вокруг Солнца.
Достаточно посмотреть вверх, чтобы увидеть: это оно, Солнце, встает рано утром на востоке, чтобы, пройдя днем по всему небу, исчертив его, закатиться за горизонт на западе.
Обыкновенной постовой минутой — я осознал это. Предоставленный самому себе…
Тогда я лишился главного, составляющего смысл движения часового — страха. И его закадычной подружки — бдительности.
Не помню, когда это случилось. Была ли она на самом деле, та минута, или все, что случилось со мной, происходило постепенно, изо дня в день. Из недели в неделю. Не помню…
Тишина принялась охранять меня. И — убаюкивать.
И тогда в голову полезли мысли…
Не знаю, как у других. Никто не рассказывает о том, что с ними в действительности происходит на посту. Я — вру. Может быть, врут и другие.
Мы, как предмет гордости, доверяем друг другу, как открываем охраняемые замки, как проникаем в ящики и каморки, порученные нам, как срезаем пломбы и печати, чтобы, уходя, восстановить их. Я знаю: так и есть… Проникновение в склады и ангары, словно просачивание через стены, виртуозное и сложное искусство. Оно, должно быть, занимает долгое караульное время… У многих. Но во мне не случилось тяги к чужому добру.
И это погубило меня…
Я — раб тишины. Как только она наступает, я растворяюсь в ней. Это самые счастливые мои минуты. Много времени прошло, пока я не догадался об этом…
Отслеженная берлога — противна мне. Никогда в ее мягкую утробу не ступит моя нога. Там отныне чужой дух, ей суждено быть покинутой.
В серебряном свете Луны вступаю я на едва заметную тропинку. Замираю, вслушиваясь, погружаясь в тишину. Нет ли кого поблизости? Нет… Темный забор справа — высок и неприступен. Интересно, удалось ли кому-нибудь из ребят проникнуть через него?
Двигаюсь по узаконенному маршруту. Ничего другого не остается… Оттого, что подчиняюсь придуманному для меня плану, становится противно. Меня запросто повели на ниточке, — меня, деда, которому три месяца осталось до свободы!
У озера останавливаюсь.
Вода — отсвечивает чернотой. На той стороне мерцает низко отсвет костра. Замираю, сливаясь со стволом ближнего дерева.
Он — чужой. В нем нет ни ненависти, ни любви. Пытаюсь обнаружить, притяжение между нами и — не могу. Его нет.
Пусть себе горит, его дело… Доносится перебор гитарных струн, слабо, но отчетливо, — оскаливаюсь в досадливой гримасе. Так мелка и унизительна эта приманка.
Ступаю осторожно по периметру — забор молчалив и безмолвен.
Стоит, вытащенный на берег, зачехленный катер. Я однажды спал в нем, растянувшись под брезентом на мягком сиденье. Но там душно. И слишком это место похоже на мышеловку. Сон не шел, — смутное беспокойство не оставляло меня. Полежал полчасика и выбрался осторожно оттуда.
Останавливаюсь рядом с катером и прислушиваюсь.
Забор в этом месте претерпевает изменения. Массивные глухие ворота прерывают его. Через них спускаются к озеру плавсредства, и выходит отдыхающий генерал.
Я третий месяц хожу на этот пост, с тех пор как его ввели. Третий месяц не замечаю за выкрашенной стеной ни огонька, ни шума, ни какого-либо, движения.
Там никого нет.
У генерала — дача, но нет времени для отдыха. Ему хватает забот, и предчувствую: с каждым днем их становится все больше…
Ворота открываются с той стороны, с этой — ни замка, ни замочной скважины. Дерево забора гладкое, шершавое на ощупь. Я погладил его, словно знакомясь, — и прислушался.
Как-то я пробовал, затаив дыхание, послушать потустороннюю тишину. Кто-то дышал рядом со мной, через тонкую преграду. Сторожевая собака? Ни разу не слышал ее лая… Или мне показалось тогда?
Между воротами и землей, нет расстояния. Я ложусь на теплый после дня асфальт и пробую просунуть туда штык. Он проходит, но не далеко. С трудом.
Ни одно дерево не подходит к забору вплотную. Такая досада.
От забора когда-то вырубили контрольную полосу, но она уже порядочно заросла. Здесь удобно прокладывать тропинку, кроме высокой травы, других препятствий нет. Становится заметно, забор неровен, идешь не по прямому коридору, где виден всем спереди и сзади. Он изгибается, доступные взору участки коротки, не больше десяти-пятнадцати метров.
Я скулил от бессилия. Невозможно проникнуть через эту толщу, невозможно что-нибудь подсмотреть там, невозможно — ничего.
Бредовое полезло в голову, насчет канализационного люка, саперной лопатки или прыжка Тарзаном с дерева туда, в черную неизвестность.
Но я-то знаю: это — от бессилия.
Всю жизнь, сколько себя помню, чуть ли не с пеленок, выхожу ночами, с автоматом, на охрану важных объектов. Доверенных мне… Давно уже познал меру реальности. Невозможно проникнуть туда, куда невозможно проникнуть.
Плелся по периметру, смиряя щенячье свое самолюбие, — когда в ровном полотне тишины, вдруг произошло движение, в каком-то месте вдруг нарушилось ее спокойствие, она стронулась с места, поплыв раскаленным воздухом.
Я замер, исчез с тропинки, я уже корявый, высохший пень, безразлично застывший среди зелени.
Тишина впереди успокаивалась, за поворотом — пробежала мышкой, хрустнула под ногой, и снова — ничего.
Но остался незаметный никому, кроме обостренного моего постового чувства, протуберанец.
Это не мышь.
Я двинулся вперед, тенью, перемещая свои контуры в бледных лучах Луны. Отрезок за поворотом открылся мне. В нем не было ничего странного… За исключением одного.
Немного дальше забор темнел густеющей несвойственной ему оборванной чернотой, словно ночь провела на нем жирную спокойную черту. Мне не надо было объяснять, что это. Я наслышался и насмотрелся за свою жизнь на разные тайные двери и калитки.
Неразличимые для глаза.
Если бы эта была прикрыта до конца, ее бы не было. От нее не исходила бы еле различимая аура тепла.
Я обязан был сообщить, существовал телефон, у дороги, недалеко от места, где мы менялись. Так было оговорено в инструкции. Обо всем подозрительном.
Но самым подозрительным здесь был — я.
Моя тень стронулась с места и поплыла к калитке — ее притяжение было невыносимым.
Я отделился от леса — слился с потайной дверцей. Мы, я и она, стали с ней одно целое.
За ней никого не было, я знал. Уж чего-чего, такие вещи определяются сразу, по отсутствию впереди некой силы, которую излучает человек…
Тут я опять вспомнил, у меня нет дембельского календаря. Я порвал его на клочки — мое время вышло… Оказывается, их два, времени, не знал об этом раньше. Не догадывался. Их два: то, которое течет во мне, и то, которое знают все.
Они — разные.
Прижавшись к забору, трогая чуткими пальцами шершавое дерево калитки, я вдруг, ни с того, ни с сего понял: они, эти два времени, не уживаются во мне… Если бы было не так, я никогда в жизни не рискнул бы открыть калитку. Не хватило бы храбрости. Чувство меры — первое чувство часового. Нельзя плевать в колодец, из которого пьешь.
Я уже не пил. Рука усиливала давление, и дверца неслышно поддавалась.
Тенью проскользнул в нее, и остановился. Прижавшись спиной к забору. Но с другой стороны. Прикрыв калитку, но придерживая ее, чтобы выскочить в любой момент.
Тишина. Сад. Вычищенные, озаренные Луной дорожки. Кто их чистит? Может быть, днем, когда поста нет, кто-то приезжает сюда и занимается хозяйством?.. Впереди дом, двухэтажный, с балкончиками, с темными неживыми окнами. Никаких собак.