Из армии с любовью…

— А как, — спросил парень с гитарой, вынимая из рюкзака очередную бутылку, — как лучше ставить себя, что у вас можно делать и чего нельзя? Расскажи, нам.
— Все зависит от капитана, — сказал я, — какой капитан, такие и все вы будете. Хотя вас воспитывают сержанты и прапорщики, они слишком близки. Для того чтобы стать бойцом, нужно, чтобы был капитан. Ваш Командир.
Вино казалось огнем, но не обжигало, а терпко вливалось в глотку, обещая чего-то нездешнее. Я бы хотел попробовать его на языке, пить маленькими, мельчайшими глотками, закрывая глаза и ощущая, как оно производит во мне магическое действие, но я представлял роту, весь гарнизон, все Вооруженные Силы, поэтому не имел права ударить лицом в грязь. Я переворачивал стакан, — плотная струя вливалась в меня — бурным потоком.
— Хорошо пошла, — говорил я, по привычке поднося рукав плащ-палатки к носу. — Мать твою!
— Я их никогда не видел, — сказал я, вопросительно посмотрев на капитана.
— И не увидишь, — ответил он.
Он сидел с бледным лицом, цеплял из картонной коробки плотно сбитые там патроны для пистолета, и снаряжал их в обоймы. Он расстрелял все.
Дверь в тир была на замке, и мы могли ничего не бояться.
— Страшно было? — снисходительно спросил он меня.
— Не знаю, — ответил я, не понимая, что произошло, но все же чувствуя во всем этом какой-то подвох. — Мне кажется, можно бы было сделать и пострашнее.
— Что ты заладил: не знаю, не знаю, — бросил он, — ты вообще-то, знаешь хоть что-нибудь?
— Я никогда не видел ни одно из тех чудовищ.
— И не увидишь, их пока нет на земле. Ни одного. Но они — грядут… Понимаешь?.. Откуда — неизвестно, но нам предстоит встретить их.
Я смотрел на капитана и заставлял себя любоваться им. Это был настоящий мужчина.
В этот момент он был удивительно похож на того меня, каким я не стал. Но — стремился… Но у меня не получилось, потому что от меня ничего не зависело.
Я любовался им. Меня охватывала гордость за то, что я сижу рядом с ним, что знаю его имя, что он сам мне сказал его, сам налил кофе, положил между нами пепельницу и сигареты «Столичные».
Мне больше ничего на нужно было. Я достиг всего… Я пойду за ним в огонь и в воду, куда он скажет. Он имеет право приказывать.
Как красиво!
— Когда-нибудь они явятся на землю. Их имя — враги… Пока же никого из них нет… Ты родился сегодня. Не огорчайся, первый бой часто выходит комом. Подводит неопытность. Но можно считать, у тебя сегодня было боевое крещение. Человек появляется на свет дважды. Один раз, как все… Второй раз дано родиться не всякому, только настоящим мужикам. Стоящим на страже. Призванным защищать людей. Чтобы они спокойно жили, работали и растили детей.
— Да, — согласился я. — Но вы разрешили нам воровать. Что плохо лежит. На складах, которые мы охраняем.
— Для кого? — спросил он. — Ты еще да сих пор не понял?..
Для кого ты изымаешь нужное, — для себя или для всех?
— В основном, для всех, — сказал я.
— Для кого стараюсь я? Для себя или для всех?
— Для всех, — сказал я.
Патроны заполнили обе обоймы, он убрал коробку, а пистолет засунул в кобур.
— Там, — сказал он, показав рукой в стену; я понял, он показал в ту сторону, где находится озеро, вернее, за него, где сейчас пили вино знакомые туристы. — Там каждый старается для себя… Они предлагали тебе работу?
— Вы же знаете.
— Ты согласился?.. Конечно. Пойдешь ли ты туда, куда они тебя звали? Не нужно отвечать, я скажу: ты не пойдешь… Знаешь, почему? Там каждый старается для себя… Там каждый старается для себя…
— Я никогда не повстречаю ни одно из тех чудовищ. Даже в кино… Мне кажется сейчас, их никогда не будет.
— Ты уверен? — спросил он, и стал долго-долго смотреть на меня.
Я начал копаться в памяти, вспоминая давно перелистанные картинки. Я понимал, что ошибаюсь, и что прав капитан, — но мне нужны были доказательства… Зачем-то мне их не хватало. Хотя я понимал, что совершаю кощунство, требуя их для себя.
— Ты думаешь, я лгу? — спросил он с угрозой в голосе.
Я смотрел на него, сжимаясь внутри. Вдобавок, его кофе, и его пепельница. Они так много значили.
— Не знаю, — сказал я обреченно.
Я не мог сказать ничего другого.
Моя беда в том, что я слишком часто оставался один. Тишина прикасалась ко мне, и это было похоже на любовь. Шпионы забыли к нам дорогу, — приходилось опасаться только начальства, которое устраивало иногда внезапные проверки.
Постепенно нрав начальства становился известен, в нужный момент что-то бдительное просыпалось в воздухе, автомат целился в горизонт, и навстречу инспекции выходило воплощение постовой строгости. С вечным, как сфинкс, грозным окриком на устах, «Стой! Кто идет?!»
В первозданной тишине, как плод моей грешной дружбы, подкралось ко мне страшное слово: «не знаю».
Мне было, так хорошо без него.
Когда меня поили, кормили, одевали, растолковывали, кто прав и кто виноват. Мне было так хорошо.
Еще когда службы было две недели, а я был совсем зеленым, я увидел как-то со стороны наш строй.
Меня оставили подметать курилку, и рота с салагами ушла без меня. Я разогнулся от веника, наблюдая, как под сотнями ног взвивается пыль. Странное поразило меня тогда, — я вспомнил, как я жил.
Как работали родители, а после школы стал работать и я. Как работали мои брат и сестра. Как все мы работали. Чтобы получать два раза в месяц деньги, и на них доставлять себе удовольствия. Если не работать, на что тогда жить — какой добрый дядюшка согласится кормить нас? Пойди, поищи, его, — если найдешь, не встанет ли у тебя кусок поперек горла? От такой дармовщинки?
Меня поразило: две недели мы ничего не делаем, — только учимся ходить строем и тянуть ногу, только отдаем честь и читаем уставы, только носим новую одежду и скрипим неношеными сапогами. Никто из нас не работает… Никто не работает вокруг нас, — море людей. Одни отдают приказания, другие — исполняют. И больше — ничего.
Пришла мысль эта странная и исчезла. На долгое-долгое время, пока я не заматерел, пока как-то на посту не пришло ко мне таинственное это слово, поразившее до глубины души — «не знаю».
Оно зашумело вдруг у ног, беспокойным океанским прибоем. В который впору шагнуть. Чтобы захлебнуться в нем.
На столе, немного в стороне, чтобы не мешать нам, стояла большая ваза с цветами. Там было много роз, поставленных в воду. Они распустились, выглядывая из зеленых листьев, и я подумал: я видел такие в теплице у Емели. Наверное, эти — те же самые. Которые он срезает и укладывает в нарядную корзинку. Не зная, что с ними случается дальше.
Капитан придвинул к себе свободный стул, и сжал его резную спинку. Костяшки пальцев у него побелели.
— Ты соображаешь, что говоришь? — прошептал он.
— Что? — я не понимал, с чего это он так взбеленился. На фоне остальных моих вольностей, — я не обидел теперь даже мухи.
— Ты говоришь, мы все это придумали для тебя.
И тут злость пересилила все мои восторги… Ведь мы были на равных, недаром же он создавал для меня гостеприимную эту атмосферу, открывал зачем-то калитку, кормил яблоком, пугал чудовищами. С чего это вдруг?
И я замечал поневоле, его как-то мотало все время: то он старался быть добрым, то вдруг забывал об этом.
У него не получалось играть, он сбивался со своей миролюбивой ноты. И я догадывался: главное еще не наступило, главное из-за чего я оказался здесь.
Но мы были на равных, и я освоился с этим состоянием. Более того, оно перестало коробить меня. Вдобавок, я знал его имя.
Более того, я так обнаглел, что позволил себе взглянуть на него свысока. Раз уж ни в чем от него не зависел.
Тогда я сказал, со всем возможным уважением:
— Пусть… Пусть они будут, ничего не имею против. Это их дело… Но теперь-то их нет… Я двадцать лет живу на свете, из них два года на посту, — и не встречал никого из них. Были пьяные, пели песни, матерились. Были дети, полные восторга от собственной смелости, забрела однажды бабка с козой. Все.