Медведь

Еще через час, когда все сроки просыпаться вышли, появилась новая версия:
– Так у Витька дача под Всеволожском, вот там мобильник и не ловит. Проснутся – позвонит.
Каждый раз его слова притупляли беспокойство, я хотела верить в то, что в нескольких десятках километров от Петербурга нет сотовой связи, и звонила домой:
– Он у Витька, это точно, он скоро позвонит.
– Это неправда, с ним что-то случилось, – голос свекрови был незнакомым и глухим.
– Маша потеряла Медведя, – шутили знакомые, пытавшиеся найти телефон владельца дачи под Всеволожском, который и не догадывался о том, что друг может быть у него.
Потом выяснилось, что никто никого подвозить и не думал, Витек тоже ушел раньше, а Медведь остался вместе с их однокурсником, которого они неожиданно встретили на хоккее.
– Предлагаю отомстить, собраться женским составом и сутки домой не приходить, – веселилась жена друга, проявившего благоразумие и ушедшего первым.
Не приходить домой сутки – это не про Медведя, а потому мне было не очень весело.
А потом всем стало не до шуток. Когда после обзвона больниц к полудню выяснилось, что Медведь лежит в шоковой палате хирургической реанимации с открытой черепно-мозговой травмой.
Сначала я не поняла, что это значит. Словно опустился защитный экран, через который казалось, что ОЧМТ – это как сотрясение мозга, но только такое большое сотрясение.
Его сестра и мама помчались в больницу, а я побежала на вокзал за билетом.
Тогда мне казалось, что это дело трех-четырех дней, ведь с сотрясением мозга, пусть даже и сильным, долго держать в реанимации не будут. Ну, уж и задам я ему, как только поправится…
До тех пор пока я не поняла, что это не сотрясение, а размозжение головного мозга, я еще злилась на него.
А потом услышала в телефонной трубке первые слова врачей, среди которых мелькнуло: трепанация.
Это слово расставило все по своим местам, смело защитный экран и не оставило ничего, кроме ужаса и мольбы. Я вся превратилась в мольбу, и каждая моя клеточка просила Бога о пощаде – для него.
Тогда впервые в груди у меня что-то перевернулось и словно ожило, стало то биться, то щекотать, то сдавливать. Будто невидимые крылья расправлялись и трепетали при каждом известии о Медведе.
Сборов в дорогу не было, ехала я с дамской сумочкой. В памяти вертелось лицо одной знакомой, попавшей в аварию: трепанация, долгое лечение, инвалидность.
После серьезной травмы ее вылечили насколько это было возможно. Прежней она так и не стала, но ведь живет человек и радуется жизни.
Я вспоминала ее и представляла Медведя с железной пластиной в голове и нарушенной функцией речи – длинное предложение как подвиг. Каждое новое слово надо записать на бумажке и выучить как иностранное. Когда я записывала и по несколько раз повторяла простые слова для нее, могла ли я представить, что такое в моей жизни может случиться вновь, притом с самым близким человеком. Да и повторение еще надо выпросить-вымолить-вырвать-выплакать.
Этими последствиями мои познания об открытых черепно-мозговых травмах и трепанациях черепа исчерпывались.
Перед тем как ехать на вокзал, я позвонила родственникам, только что вышедшим из больницы после вечерней встречи с дежурным врачом реанимации, и узнала последние новости:
– Сказали: «Готовьтесь»…
– Не умирай, Медведь, – кричала я ему сквозь расстояние. – Еще немного, я приеду. Пожалуйста, не умирай. Ты только не умирай, Медведь!
«Memento mori», – говорили друг другу монахи средневекового ордена траппистов, заменяя этими словами приветствие и напоминая о неотвратимости смерти.
Должно быть, эта фраза давала им совсем другое ощущение бытия, ведь вектор любой жизни – смерть. Наверное, монахи-трапписты были готовы к встрече со смертью.
Я выучила эти слова наизусть на университетских уроках по латыни, среди прочих красивых четких фраз, которые так приятно перекатывать на языке, демонстрируя при случае свою грамотность. Но я не повторяла их каждый день, поэтому даже слышать о смерти была не готова.
Когда знаешь, что близкий человек может умереть в любую минуту, время не укладывается в рамки обычного восприятия: оно не идет, уж тем более не бежит и даже не тянется. Оно словно зависает, и каждая прошедшая минута похожа на каплю, которая висит на кончике водопроводного крана: набухает, вытягивается, качается, как будто раздумывая, падать ей или нет, и, в конце концов, нехотя и лениво устремляется вниз.
В вагон поезда я вошла одной из первых. До отправления оставалось совсем немного времени, а я все еще сидела одна в купе на два места. Очень не хотелось, чтобы попутчиком был какой-нибудь командировочный весельчак, но мне казалось, что одна в замкнутом пространстве купе за целую ночь я точно сойду с ума. Господи, только бы кто-нибудь сел…
Наконец, когда времени оставалось совсем мало и я уже окончательно решила, что поеду в одиночестве, чему при других обстоятельствах была бы несказанно рада, в купе зашла женщина в сопровождении мужчины. Усадив ее, он распрощался и вышел.
Сначала ехали молча. Я растворялась во внутренней истерике и непроглядной тьме за окном, они словно братались, переходили одна в другую, становясь единым целым. Уже тогда я начала стискивать в руках маленькую икону Ксении Блаженной, которая затем словно вросла в ладонь.
Я пыталась дозвониться в реанимацию, но ехали посреди леса, и связи не было. Впрочем, и раньше добытый впопыхах телефон отзывался лишь длинными гудками, и я решила, что номер мне дали ошибочный.
На одной из редких станций около двенадцати ночи я неожиданно дозвонилась. Трубку сняли, и очень тихий женский голос произнес:
– Алло?
Так осторожно, тихо и издалека, что в первые секунды казалось, что этот голос мне померещился.
Боясь, что невидимая собеседница положит трубку, я говорила как можно более проникновенно и убедительно, стараясь заглушить шум тронувшегося поезда и торопясь, пока сигнал не пропал:
– Девушка, мне очень нужна ваша помощь, не кладите, пожалуйста, трубку. У меня муж в реанимации, а я приеду в больницу только утром. Он в крайне тяжелом состоянии. Вы не могли бы узнать, жив он или нет. Только это!
Она проверила список и сказала, что на ее посту такого человека нет. Я взмолилась:
– А на другом?!
– Подождите…
Пока трубка молчала, мне казалось, что я сама превращаюсь в одну-единственную шашечку на экране мобильного телефона, показывающую прием сигнала. Еще секунду, ну пожалуйста, держись, не пропадай!
Крылья внутри меня отчаянно хлопали, я чувствовала их как что-то инородное, чужое, что хочется вынуть и выпустить на свободу. Как они во мне оказались? Это из-за них перехватывало дыхание и кровь стучала в висках.
Лес за окном уже распростер свои объятия несущемуся навстречу поезду. В трубке по-прежнему царило молчание. Шашечка на телефоне мигала. Я задыхалась.
– Он жив, но крайне тяжелый, больше я ничего не могу сказать, – раздался долгожданный голос и уже строже добавил: – Мы не справочная.
Я поблагодарила ее: больше мне и не нужно было. Медведь жив.
Разговаривая по телефону, я совсем забыла про свою спутницу и не испытывала никакого стеснения. Закончив, я отвернулась от окна и только тут заметила, что она испуганно и вопросительно смотрит на меня. Разговор назревал сам собой.
Попутчица расспросила меня о случившемся, я рассказала то немногое, что знала:
– В пятницу вечером он пошел с однокурсниками на хоккей, ночью замолчали телефоны, домой не вернулся. Сначала думали, что он у одного из друзей, вроде договаривались, что они вместе добираться будут. Потом узнали, что там третий товарищ был, тоже однокурсник. Вот они вдвоем и остались, этот, последний, расстался с ним в метро на «Пушкинской». Муж с Витебского вокзала должен был ехать, на электричку, видимо, хотел успеть… Может быть, опоздал? Нашли в больнице. В реанимации, с проломленной головой, в шесть утра привезли. Думали, может, напали или драка какая-то была. А потом в журнале о поступивших мать с сестрой прочитали, что его машина сбила неизвестная, в 4:10 утра. У него глубокая кома, третья степень. Крайне тяжелое состояние, говорят.