Голод

Как может выжить человек в таком жестоком, полном смертельных опасностей мире? У Седого был только один ответ на этот вопрос – надеждой. Несмотря на подстерегающую на каждом шагу смерть от когтей и зубов хищников, голода или болезней, несмотря на арктическую стужу и длящуюся несколько месяцев полярную ночь, жители Заставы продолжали надеяться на лучшее. Хотя безжалостная логика естествоиспытателя, сохранившаяся у Седого с довоенных времен, когда он работал на полярной научно-исследовательской станции, подсказывала, что у человеческой цивилизации, сгинувшей в разразившемся два десятилетия назад атомном пожаре, нет будущего. Пройдут даже не сотни, а тысячи лет, пока люди снова заселят обезображенную планету. Если, конечно, доживут.
Он-то уж точно не доживет. Даже если не погибнет, утонув в морской пучине или сгинув в пасти какой-нибудь ненасытной твари, сколько он еще сможет править лодкой? Одно лето, максимум два! После чего превратится в немощного старика, Юлькиного нахлебника и обузу.
Вспомнив о дочери, Седой сокрушенно вздохнул. Эх, Юлька, Юлька! Мужа бы тебе хорошего. Девчонке уже семнадцать, а один ветер в голове. Все на Макса пялится. Но это, положим, ладно. А вот то, что и Максим в последнее время на Юльку заглядывается, гораздо хуже. Не дай бог влюбятся, да еще детей нарожают!
Кормщик снова взглянул в спину зверобоя и покачал головой. Бывают охотники смелые. Бывают охотники старые. Вот только смелых и старых охотников не бывает. И каким бы счастливчиком не был Макс, когда-нибудь он не вернется с охоты. И останется тогда Юлька одна. И ладно, если просто одна! А если с дитем? Кому она будет нужна со своим приплодом? А одной ребенка растить ох как тяжко. А если выдастся голодная зима, как уже не раз бывало? Тогда что, ложиться и подыхать?
Старый охотник специально подбирал грубые слова, но от невольных воспоминаний на глазах все равно выступили слезы. Дочь не знала и, дай бог, никогда не узнает, что ее мать умерла от голода.
В тот год море очень поздно вскрылось ото льда, и за короткое северное лето мужчины не смогли забить столько зверя, чтобы добытой пищи хватило для пропитания их семей. Сказать по правде, они не смогли добыть даже половины от потребностей общины. До холодов еще как-то дотянули, но зимой, когда на остров опустилась полярная ночь, на Заставе разразился голод.
Суточную норму урезали четыре раза, как в блокадном Ленинграде. Причем женщины и дети получали половину от того, что выдавали мужчинам. Иначе было нельзя: если бы от голода погибли охотники, добывающие пищу, погибла бы вся община. Это понимали все. Но люди не звери, и мужчины делили собственный скудный паек со своими женами и детьми. Седой тоже большую часть еды отдавал дочери, потому что не мог видеть ее голодные глаза. Тогда, по решению начальника Заставы, охотников стали кормить отдельно от жен и детей. Он лично следил за тем, чтобы мужчины полностью съедали положенную норму, не утаивая ни единой крошки.
Женщин, в отличие от охотников, никто не контролировал, и они могли поступать со своей пайкой по собственному усмотрению. И хотя получаемую ими норму практически невозможно было разделить, почти все матери делились едой со своими детьми. Так поступала и жена Седого. Он видел, как она с каждым днем слабеет, но ничего не мог сделать. К счастью, Юлька была еще слишком мала, чтобы понимать, откуда берется лишний кусочек вяленого мяса, который подкладывала ей мать, или еще одна ложка бульона. Через полтора месяца жены не стало. Она умерла ночью во сне. И Юлька, которую они клали между собой, чтобы ночью ребенку было теплее, первой почувствовала, как закоченело ее тело. Седой сказал дочери, что мама умерла потому, что простудилась, – жена действительно кашляла последнюю неделю. Может быть, и впрямь простыла – многие болели во время зимовки, а может быть, чувствуя приближение смерти, специально обманывала дочь, скрывая от нее правду. Горькие воспоминания разбередили душу старого кормщика. Он до крови закусил губу и прикрыл глаза. Хоть бы Юльке никогда не пришлось точно так же обманывать собственного ребенка…
Что-то произошло! Услышав шум голосов молодых охотников, Седой открыл глаза и поднял голову. Лодка все так же раскачивалась на волнах, но уже не перелетала с гребня на гребень. «Оборвался линь!» – была его первая мысль. Но, подняв голову, кормщик увидел, как Максим, быстро выбрав обвисший конец, снова натянул его.
– Держитесь! – внезапно крикнул он и, подхватив со дна лодки короткое, но тяжелое копье, вскочил со скамьи.
От гарпуна копье отличалось острым нераздвижным наконечником и использовалось для добивания обессиленной добычи. Но прошло еще слишком мало времени, и, судя по тому, с какой скоростью загарпуненный морж только что тянул за собой лодку с охотниками, зверь отнюдь не выбился из сил. Что же тогда задумал Макс? Однако, проследив за взглядом зверобоя, кормщик увидел торчащую из воды в двадцати метрах от лодки усатую морду, покрытую шишковатыми наростами, а, увидев ее, похолодел. Морж явно не собирался спасаться бегством – он готовился атаковать!
* * *
– Весла на воду! – скомандовал за спиной Максима Седой.
Все правильно – опущенные в воду весла придают больше устойчивости. Но если морж протаранит лодку, никакая устойчивость не поможет. Им уже ничто не поможет.
Гребцы и кормщик с проводником замерли в тревожном ожидании. Одни в ужасе смотрели на несущегося к лодке монстра, другие – на поднявшего копье зверобоя, их последнюю надежду. У него будет только один шанс на единственный бросок, и Макс это понимает. Промахнуться – значит погибнуть. Никакая рана, даже смертельная, не остановит разъяренного зверя и не предотвратит сокрушительный удар его многотонной туши. Только смерть.
Разогнавшийся морж задирает голову, вздымая из воды свои страшные бивни. Пора! Макс подается вперед и выбрасывает навстречу моржу вооруженную руку, одновременно разжимая пальцы. Опережающим сознание чутьем он видит, куда попадет выпущенное копье, и в следующее мгновение оно вонзается туда, куда он и рассчитал, – в налитый кровью глаз зверя. Тридцатисантиметровый заточенный стальной наконечник пробивает глазное яблоко и застревает в голове монстра. По туше моржа пробегает судорога, он конвульсивно дергает головой, и нацеленные на лодку бивни с оглушительным всплеском зарываются в воду. Все, конец.
Макс облегченно перевел дыхание и тяжело опустился на скамью. Руки дрожали от пережитого напряжения, по мокрым от брызг щекам бежали капли воды. Он только сейчас это почувствовал, но не стал вытирать лицо. Схватка со зверем отняла все силы.
Рядом с ним восторженно шумели и гремели баграми гребцы. Суетясь и зачастую мешая друг другу, они старались развернуть забитого моржа вдоль борта, чтобы привязать его к лодке. Макс не прислушивался к их разговорам, и лишь когда Ванойта одобрительно похлопал его по плечу, благодарно кивнул.
– Молоток, Макс! Прямо снайпер! – донесся с кормы голос Седого, разглядывающего выдернутое из черепа зверя копье. – Часов пять сэкономил. Теперь точно успеем засветло на Заставу вернуться.
Лучше бы он этого не говорил.
Гребцы еще затягивали узлы на веревках, опутывающих тушу убитого зверя, когда Ванойта неожиданно замахал руками, указывая на что-то за бортом, и пронзительно закричал. Обычно невозмутимое лицо ненца перекосила гримаса ужаса. Макс сидел ближе всех к старику и первым заметил это. Он мгновенно развернулся к воде, но ничего не увидел, хотя Ванойта продолжал кричать, мешая от волнения ненецкие и русские слова.
Макс перевел взгляд вдаль и наконец увидел то, что так напугало старого охотника – узкий, как лезвие, черный плавник, стремительно разрезающий волны. К лодке приближался ревун – самый свирепый и опасный морской хищник. У него было много прозвищ: косатка, «черная тень», но Макс считал, что этому монстру больше всего подходит довоенное название – кит-убийца, так как он с одинаковой легкостью расправлялся и с моржами, и с тюленями, и с плавающими на лодках людьми. Даже гроза всей береговой полосы и кошмар охотников – саблезубы, заметив среди волн черный плавник ревуна, спешили убраться подальше от воды.