Узел (СИ)

— И что? — спрашивает Таисия, уже готовая выслушать все подробности моей очередной встречи с родственниками.
— Сказала этому гондону, что трахнет он меня только мертвую.
— Иди рот с мылом помой, — шутливо рыкает на меня подруга.
— Ага, я ему прям шанс дала, — тоже хохочу, — раньше всегда говорила, что ни в жисть не дам.
— Два раза иди рот с мылом помой за такие слова! — ржет и Тоська.
— Ой, дай помаду стереть, а?
Тося приносит мне ватный диск и средство для демакияжа. Помада устойчивая — все выдержит, но мне уже хочется с себя все смыть, стереть и окончательно расслабиться. Выбрасывая использованный ватный диск, замечаю в мусорном ведре кучу осколков. Точно штуки три тарелки расколотили.
— Эт еще че такое? — приподнимаю бровь.
— Остатки перчика.
— Скучно стало, и ты решила всю посуду перебить?
— Мне нужен был драматический финал, чтобы Славик точно понял, что он в корне не прав.
— Славик это понял?
— Конечно, понял! Восемь раз уже позвонил за вечер, — довольно улыбнулась Тося, глядя в телефон.
— Тоська, ты будто первый год замужем. Че посуду-то бить? Хочешь погреметь — кидай ложки-вилки. И эффект есть, и посуда целая.
  
Глава 2
 
 
…А ты возьми на себя столько, сколько я взял. 
 
Вывезешь, не сломаешься — тогда и поговорим…
 
Никита
 
— Как Сашенька? Что у вас нового? — спрашивает мама, пронаблюдав несколько моих безответных звонков Александре.
— Сашенька меня скоро бросит. Но сейчас у Сашеньки все хорошо. Гуляет где-то с друзьями.
— Не стоит из-за этого ругаться, — вздыхает она, и я точно знаю, что этот безнадежный вздох относится к моей первой реплике. — Саша еще молоденькая девочка. Ей хочется погулять и развлечься, это нормально.
— Вот она и развлекается. Я ей в этом не мешаю. Ругаемся мы не из-за этого.
— А из-за чего?
— Саша смотрит на мир глазами обиженного ребенка, а я не ее игрушка, и никогда ею не буду.
— Никита, всегда в жизни наступает момент, когда нужно что-то менять. Тебе в твоей жизни пора что-то менять.
— Мам, не начинай.
— Да я не начинаю… так… ворчу просто, — улыбается она, сглаживая неловкий момент.
— Не ворчи, у меня все хорошо.
— Вот это меня и пугает. Если мой сын пытается меня убедить, что все хорошо, значит, это не так.
Я смеюсь. Отвечаю только смехом, замечая ее внимательный, немного нерешительный взгляд. Я знаю этот взгляд. И я, наверное, знаю, что она сейчас скажет. Эта попытка, как и все другие, будет тщетной.
— Никита, позвони отцу. Он просил.
— Какому отцу? У меня есть отец?
— У него какие-то проблемы.
— Все свои проблемы он может решить без моей помощи, — отрезаю и замолкаю, не желая развивать эту тему. Не желая поднимать память.
Мама хочет каких-то изменений в моей жизни. Она хочет спокойствия, уверенности. Для себя. Мы видим и ощущаем эти моменты по-разному. Я знаю, что женитьба на Саше не будет означать стабильность. Внешние изменения — это всегда только следствие изменений внутренних, а я не чувствую толчка, не ощущаю этой зудящей внутри точки, которая обычно тянет за собой какие-то метаморфозы.
Какие уж тут метаморфозы… Сижу у матери на кухне, смотрю на глянцевую гладь остывшего кофе и снова слушаю в трубке длинные гудки. Моя Сашенька где-то с кем-то гуляет, не соизволив сообщить, где и с кем. Хочет, чтобы я искал ее и беспокоился. Очень хочет вывести меня из себя.
Сашенька тоже ждет каких-то перемен.
Самое дерьмовое, что каждые пятнадцать минут мне звонит ее мать: вот кто по-настоящему беспокоится.
Ситуация начинает изрядно меня подбешивать, и я поднимаюсь со стула, оставляя кофе нетронутым.
— Пока, Алексеич, — заглядываю к мужу матери, который в компании с пледом и телевизором борется с сезонной простудой.
— Пока, сынок, потом как-нибудь поговорим, а то свалился я.
Сашенька у меня смелая, но ее смелость простирается до определенных границ: веселится девочка там, где я могу легко ее найти, поэтому искать долго не приходится. Даже не знаю, нравится мне это или нет. Играла бы тогда уж по-крупному, а не разводила по мелочам.
— Лёнь, я свою заберу, — бросаю у входа знакомому охраннику.
— Ага, давай, — без вопросов пропускает меня.
Нахожу свою мадам у барной стойки, рычу в ухо «домой» и тащу ее к выходу. Она и не сопротивляется, это же то, чего ей хотелось.
— Неужели Леднёв, наконец, ревнует? — довольно улыбается, цепляясь за мою руку.
— Что? Ревную? — не верю своим ушам. Заталкиваю ее в машину и из множества веселых вопросов, теснившихся в моем сознании, выбираю самый серьезный: — У тебя с головой все нормально?
— Забеспокоился же, что я где-то без тебя затусила, примчался.
Бабская логика все-таки штука непостижимая. Даже моя мать думает, что я ревную. Но это не ревность, это другое.
Вздохнув, с трудом нахожу цензурные слова.
— Ты знаешь, с кем сегодня была?
— С кем? — хмурится она.
— Это я тебя спрашиваю — с кем? Ты их знаешь?
— Знакомые моей подружки. Она их знает.
— Знакомые? Если отбросить мои возможности, где бы я тебя потом искал? В ближайшем от клуба мусорном контейнере? Или в лесу за городом?
— Ой, Леднёв, оставь свои замашки! — нетрезво смеется.
В молчании мы доезжаем до дома.
Дома Сашенька раздевается до белья и в томной позе заваливается на диван. Она ждет эффектных разборок с не менее эффектным окончанием.
Дорогая, всегда пожалуйста…
— Сначала вы выпьете в клубе. Потом, когда всем станет весело, вы переберетесь на какую-нибудь квартиру. И даже если ты не собиралась, тебя уговорят, поверь. Это легко. А потом на этой квартире тебя пустят по кругу. Утром выпрут в подъезд. Хорошо, если одетую. Ты вернешься домой, но маме ничего не скажешь. Просто будешь ночами плакать в подушку. А потом от безнадеги начнешь медленно и верно просирать свою жизнь.
— Можно подумать, у нас всех подряд всегда убивают или насилуют!
— Нет, не всех и не всегда. Когда я работал следователем по особо важным, знаешь, какое было одно из первых моих дел?
— Какое? — замирает она с интересом.
Это единичный случай, когда я рассказываю о работе. О работе я никогда с ней не говорил, отмахивался, что бумажной волокиты там гораздо больше, чем следственной романтики, и на самом деле все совсем не так, как показывают в кино.
— Девушку нашли с многочисленными телесными повреждениями. Начиная с ножевых порезов и заканчивая ожогами от сигарет. Нет, ее не изнасиловали… традиционным, в твоем понимании, способом… но во влагалище у нее был ёршик… рыбка такая… шипастая… Чтобы эту рыбку из нее достать, врачи ее вдоль и поперек разрезали. А потом ее мама сидела у меня в кабинете и плакала…
Саша усаживается на диван, поджав под себя ноги. Взгляд уходит в никуда, румяное лицо бледнеет. Даже щеки, кажется, западают от услышанного.
— Сколько раз твоя мама тебе сегодня звонила? Она даже мне звонила. Скажи, что с тобой все в порядке. А потом договорим. — Даю свой мобильный. — С моего. Чтобы она точно знала, что ты со мной и не врешь.
Саша звонит матери и сообщает, что находится дома и с ней все хорошо.
— Ты добилась, чего хотела. Хотела вывести меня из себя? Я вне себя. Я в таком бешенстве, что самое меньшее, на что способен, это засунуть тебя в ледяной душ, чтобы ты протрезвела, — цежу сквозь зубы. — И что ты теперь будешь со всем этим делать? Ну?
— Прости меня. Я погорячилась, признаю. Просто… просто мне хотелось сдвинуть наши отношения с мертвой точкой, — с отчаянием признается она.
— Ты сдвинула. Только не в ту сторону.
— Просто ты не видишь, как мне трудно. Ты этого не признаешь!
— Я признаю то, что доказуемо.
— Ой, не говори, как законник!
— Я и есть законник. Не трудно тебе, Саша. У тебя нет трудностей. Ты не знаешь, что такое трудности. Твои родители обеспеченные люди. У тебя есть квартира и машина, ты учишься. А когда окончишь университет, у тебя будет работа, которую найдет тебе твой папа. Ты не знаешь, что такое трудности, — веско произношу я, и под давлением моих слов Саша глубже вдавливается в диван.