Узел (СИ)

— Конечно, с тобой. У меня ПМС, и мне страшно хочется секса.
  
Глава 20
 
 
Ничего не кончится…
 
Настя
 
Следующий свой день рождения Леднёв празднует в больнице.
По какой именно причине в тот день во мне поднимается тревога, сказать трудно. Все начинается с чувства легкого беспокойства, которое становится все сильнее и которому объективных причин вроде бы нет. Если не считать общую тревожную обстановку, усиливающуюся вокруг нашей пары. Нас словно сжимает в тугое кольцо, и дышать с каждым днем становится труднее.
— Квартира нужна мне! Нам! Почему квартиру купили Польке?
— Ты и сама знаешь, — ворчит Тося.
Ей надоели мои стенания, она хочет, чтобы я поступила, как обычно: взяла себя в свои железные руки, замолчала и шагала по жизни дальше, будто ничего не случилось. Тося всегда нервничает, стоит мне потерять самообладание, она боится моих рыданий и истерик. Может, потому что она привыкла к равнодушию. Но я не могу всегда быть камнем. Даже такие бесчувственные, как я, поддаются эмоциям.
— Нет, ты понимаешь. Я снимаю жилье. У меня есть парень. Мы учимся, работаем, носимся, как угорелые… это нам нужна квартира, у нас практически семья. Я уж не говорю о том, что родители когда-то сами обещали купить мне квартиру. У нас была договоренность: сначала мне, потом сестре.
— Настя, ты плохая, непослушная девочка, тебя наказали.
— Я плохая сестра, я завидую Польке.
— Ой, прекрати, — отмахивается подруга от моих слабых попыток самобичевания.
— Если бы родители купили мне квартиру, было бы проще.
Тося многозначительно вздыхает, выказывая молчаливую поддержку. Я знаю, отец может приобрести жилье нам обеим, у него есть на это деньги. Казино и игральные автоматы приносят, мягко говоря, приличный доход. Меня расстраивает не сам факт, что Полине досталась квартира, а то, что родители не отступают. И, видимо, не отступят никогда. До этого я жила уверенностью, что они устанут добиваться своего и оставят нас с Леднёвым в покое. Ведь им когда-нибудь просто-напросто надоест контролировать меня и изводить своими убеждениями. Сегодня же ко мне приходит осознание: ничего не кончится. Я чувствую себя раздетой. Голой. Подобно заразе в меня проникает тошнотворное ощущение брошенности… и новой уверенности — что в случае беды мне укажут на дверь.
— Что-то Ник задерживается. — Тревога пробивается даже сквозь мои нерадостные мысли о вопиющей несправедливости.
— Позвони ему.
— Уже звонила, не отвечает.
— Значит, не слышит. Наверное, уже на подходе. Придет через минуту другую.
Через минуту другую Никита так и не появляется, и Тося, проникаясь моим беспокойством, предлагает:
— Давай позвоним ему домой, вдруг он к матери зашел.
— А вдруг не зашел? Он обычно предупреждает. Потом и она будет тревожиться. Нет, подождем.
Минут двадцать я занимаюсь какими-то бесполезными вещами и с облегчением отметаю свои дурные предчувствия, когда слышу прерывистую трель. Открыв дверь, собираюсь возмутиться, но слова замирают в горле. Вижу его лицо. Бледное. Неживое.
— Никита…
Он шагает в квартиру и падает прямо на меня. Я пытаюсь удержать Ника, подхватив под мышками, но под его весом заваливаюсь на пол вместе с ним. Резкая боль раскалывает затылок, перед глазами мелькают звезды.
— Тоська, вызывай скорую! — Несколько секунд у меня звенит в ушах, не слышу собственного голоса, но надеюсь, подруга все слышит.
— Что случилось? О боже…
Я еще не знаю, что именно случилось. Но все очень плохо. Леднёв едва живой, обнимая его за спину, чувствую под руками влажность. Кровь. Ее липкость и железисто-соленый запах ни с чем не спутаешь.
— Да вызови ты скорую, чего стоишь! — ору я, потому что подруга застывает в ступоре.
Тося, будто получив хорошую затрещину, оживает. Вызывает скорую и помогает осторожно перевернуть Ника на спину.
— Как он дошел… — шепчу, пытаясь нащупать пульс. Он есть, но едва чувствуется.
— Может… может кровотечение остановить… зажать как-то… если ему почку пробили, то он через пять минут труп, — дрожащим голосом частит Григорьева.
— Заткнись и не трогай его. Я надеюсь, удар был случайным и неточным, и его просто полоснули по ребрам.
Что-то мне не верится, что на него напали случайные грабители.
Правда, о других вариантах я пока думать не в состоянии.
— А если нет! — рыдает она. — У него ножевое. Надо родителям позвонить. Говорила же, надо позвонить!
— Тащи полотенце!
Вскочив, Тося бросается в ванную.
— Чистое! — рявкаю я, пытаясь не думать о плохом. Смотрю на обескровленные губы. Трогаю лоб — прохладный и влажный.
— Ты же сказала не трогать его, — напоминает Тося.
— Передумала.
Я заваливаю Ника чуть на бок и прижимаю к ране полотенце. Белое, оно мгновенно окрашивается красным. Что нужно делать в таких случаях? Правильно ли поступаю? Может, своими неосторожными движениями я прямо сейчас убиваю его?
Мои руки в его крови, теплой и липкой. Он сам — такой беспомощный, недвижимый. У меня кружится голова, и горло сжимает удушающая волна паники. Становится трудно дышать.
— Ты вызвала скорую? — хриплю я.
— Да.
— Точно?
— Да. Сейчас приедет, все будет хорошо, — откуда-то в Тоське находится сила подбодрить.
— Хорошо.
Перед глазами все расплывается. Я сгибаюсь, словно бы на плечи мне кладут бетонную плиту, опускаю голову и прижимаюсь пылающим лбом к леднёвской груди. Мне совсем нечем дышать…
Не знаю, сколько точно проходит времени и кто отрывает меня от Никиты: Тося или врачи. Тело будто парализовано. Даже в больнице не отпускает. Мне страшно. Так страшно, как еще никогда в жизни не было. Сижу и боюсь шевелиться. Смотрю в одну точку и боюсь думать, что мой Леднёв не выберется из этой передряги. Выберется. Сможет. Должен.
С ужасом жду появления его родителей. Что-то же надо говорить, объяснять. Чем больше размышляю, тем больше подспудное чувство вины облекается во вполне сознательное.
— Как это случилось? — спрашивает Валерий Николаевич, сразу подойдя ко мне.
— Не знаю, — поднимаю на него бессмысленный взгляд. — Я была дома. Никита пришел… мы вызвали скорую.
— Точно не знаешь? Хорошо подумай. — Голоса он не повышает, но лицо его багровеет, и я понимаю, что знаю.
Я точно знаю, кто виноват, что Никита в операционной, и мою охваченную холодным ужасом душу окатывает жаркая волна ярости.
— Ладно, потом еще поговорим.
Валерий Николаевич отходит от меня и садится рядом с женой. Ольга Ильинична сует в рот какую-то таблетку и запивает водой. Я так и не нахожу в себе сил подойти и поговорить с ней, она тоже пока не рвется со мной пообщаться. Мы настороженно держимся в стороне друг от друга. Лишь изредка я ловлю на себе враждебные взгляды отца Никиты.
Наконец нам сообщают, что операция прошла успешно, и жизнь Ника вне опасности. С ним будет все в порядке, скоро он начнет отходить от наркоза, а утром его переведут в обычную палату.
Я хватаю Тоську за руку и тащу к выходу:
— Пошли, нам тут нечего делать. К нему все равно сейчас не пустят.
Почти бегом мы покидаем госпиталь.
Ночи в августе уже не такие теплые. Дует злой ветер, и моросит мелкий дождь, но я не чувствую холода — внутри все горит. Подруга отдает мне ключи, я и сажусь за руль. Только сейчас в памяти всплывают забытые в шоковом состоянии подробности. Пока едем, вспоминаю, как забирали Леднёва, как я снимала с себя окровавленную одежду. Как Тося забрала у меня ключи от машины, не позволив вести в таком состоянии.
— Настя, а куда мы едем? — изумляется она, когда понимает, что рулим мы не домой.
— В гости.
Григорьева окидывает меня таким взглядом, будто сомневается в моем умственном здоровье.
— К Плесовских. До утра я не дотерплю. Не будь дурой. Или ты не поняла, что произошло? Вопрос на засыпку. Кому больше всех надо, чтобы Леднёв отправился на тот свет? И это не моя мама. При всей своей стервозности она вряд ли способна на такое зверство. Мама вопрос решает по-женски: убивает нас морально, а не физически.