Выпляток

 
Майк Гелприн
 
Выпляток
 
Все, что вокруг нас, называется светом. У света четыре стороны. Там, где восходит Медное солнце – восток. Где Золотое – запад. Если встать так, чтобы восток был по правую руку, за спиной окажется юг. Там ничего не восходит, зато с севера, который напротив юга, по ночам всплывают в небо сразу три солнца – два Молочных и Серебряное.
Еще на свете есть сезоны. Всего их четыре: мороз, трава, жара и слякоть. Все вместе сезоны называются кольцом. В том, что на смену траве приходит жара, за ней слякоть, потом мороз, виноваты солнца – все пять. И день с ночью меняются местами из-за них же. Почему так – не для тупых мозгов. У меня тупые.
Кроме того, на свете обитает живность, которая бывает дикая, домашняя и разумная. Домашняя живность очень полезна, дикая бывает опасной, а разумная – это мы, люди. Нас очень мало, всего-то одно селение у подножия тянущейся с юга на север горной гряды. Говорят, на западе за грядой живут другие люди, и на севере живут, только до них очень далеко – не дойти. До восточного селения дойти можно, но не следует, потому что с восточными людьми мы никогда не ладили и не ладим. На юге же селений нет вовсе – там сплошные топи, а живность такая, что лучше ее не встречать.
Раньше я думал, что люди бывают лишь мужчинами или женщинами. Мужчины – это которые пасут домашнюю живность, а на дикую охотятся. Еще они сеют колос-траву и волокно-траву на полях, сбивают с деревьев орехи и шишки, конопатят мхом хижины и стоят на страже у опоясывающей селение изгороди. Самые сильные мужчины не вылезают из кузницы, а самые умные учат мелкоту уму-разуму и царапают на деревянных дощечках всякую дребедень, другим умникам в назидание. Женщины ничего не делают, лишь шьют нательные рубахи и штаны из волокна-травы да рожают детей, какая сколько успеет. Потом возятся с приплодом, пока не помрут. Как, например, моя мама, которая померла через три кольца после того, как родила меня.
Так я думал до вчерашнего дня, сорок восьмого с начала сезона травы. Умники называли этот день равнотравьем. Когда он наступал, мужчины переставали работать, а женщины нянчиться с мелкотой. Вместо этого и те, и другие пили сок из плодов хмельного дерева, ели от пуза и плясали, оттаптывая друг другу ноги. А к вечеру выбирался из своего жилища Колдун и звал в круг тех, кому между последним равнотравьем и наступившим стукнуло девять колец. Каждому из них Колдун давал имя – кто какое заслужил. Имя это предстояло носить, пока не помрешь.
– Эй, ты, – позвал Колдун третью дочку хромой Ивницы, вертлявую и тощую, как скелет. – Будешь Костянкой!
– Теперь ты, – поманил он старшего сына носатой Клювницы, такого же вислоносого, как мамаша. – Будешь Крючком!
– Будешь Топором! Рябиной! Храбром! Побегуньей! Буквенником! Грязницей! Кривозубом!
Когда Колдун утер пот со лба, опростал берестяную плошку с хмельным соком, крякнул и перевел мутный взгляд на восток, где стояли мы трое, я узнал, что, кроме мужчин и женщин, бывают еще и выплятки. И что один из них – я.
Мне и раньше приходилось слышать это словцо. Но до сих пор я думал, что оно – обычное ругательство или проклятие из тех, что роняют в сердцах сельчане, зашибив ногу о камень или наступив на ядовитого ползуна.
– Иди сюда, выпляток, – буркнул Колдун, уставившись на сына Красавки. – Будешь Недоумком! Теперь ты, – поморщился он при виде дочери черноволосой Птицы. – Будешь Тупкой! Ну а тебя, выпляток, как назвать? – ткнул он заскорузлым пальцем в моем направлении.
– Придурком? – несмело подсказал сутулый Буквочей. – Или Безголовом, быть может?
Колдун пожевал губами и почесал седые патлы.
– Вроде этот посмышленее остальных будет, – возразил он. – Правда, ненамного. Зато жрет, как стадо голодных грязников. Обжорой, что ли, тебя назвать… Нет – слабоватое, пожалуй, имечко. Будешь Проглотом, выпляток! Понял? Все понял? Ну, тогда ступай.
* * *
Много позже я осознал, что изменился именно тогда, в свой девятый день равнотравья. Насмешки и тычки от сверстников, на которые я раньше особого внимания не обращал, стали вдруг казаться обидными. Презрительные и надменные взгляды, которыми оделяли меня те, кто постарше, – несправедливыми. А имя, что дал мне Колдун, – язвительным и недобрым.
На следующий день, когда новоиспеченный Топор, угрюмый и вечно насупленный сынок рябой Ежевики, по привычке дал мне пинка и назвал вонючкой, я размахнулся и от души смазал его по скуле. Топор покатился в траву, но сразу вскочил и, утирая сопли, засвистел, призывая приятелей. В считаные мгновения их собралось вокруг него десятка четыре – и те, у которых были уже имена, и те, к которым пока обращались «эй, ты» или «поди-ка сюда». Мне же и звать никого было не надо – Недоумок и Тупка, с которыми я сызмальства держался бок о бок, уже стояли по правую и левую руку. И не было больше в нас того добродушия, той безобидности и покорности, к которым привыкли сверстники.
Они не полезли в драку. Некоторое время они топтались вокруг нас, подначивая и подбадривая друг друга, но приблизиться никто так и не решился.
– Выплятки, – угрюмо буркнул, наконец, Топор. – Что с выплятков взять?
Наверное, именно в этот самый миг я впервые осознал, что мы особенные. Что отличаемся от остальных. И прежде всего – отличаюсь я.
На девятом кольце я был выше любого из сверстников, толще и шире в плечах. Я вечно ходил голодным, потому что пищи мне требовалось больше, чем им. И я отставал. Кое-как помнил буквы, но считывать их с деревянных дощечек и складывать из них слова мог лишь с превеликим трудом. Ходил неуклюже, бегал медленно. Вечно промахивался, метая копье или стреляя из лука, а если пытался забраться на нижние ветки шишечника, непременно срывался и вместо того, чтобы добывать шишки, набивал их себе на лбу.
В то же время в стычке один на один я одолевал любого однокольца и тяжести таскал наравне со старшими, только вот проку при починке изгороди, рытье подземного склада или постройке хлева для грязников от меня было мало. Я постоянно что-то ронял, ломал, портил, путался под ногами, и вообще мне больше хотелось играть с Недоумком и Тупкой в охотников, чем конопатить крыши, копать землю или толочь созревшую колос-траву.
За все это мне частенько перепадали тумаки, подзатыльники и проклятия, я вжимал голову в плечи, виновато ежился и терпел. До той поры, пока терпеть внезапно мне расхотелось.
– Сунешься – изувечу, – пообещал я Топору и оглядел остальных прочих. – Ко всем относится. Ну, подходи, есть желающие?
Желающих не нашлось.
Жил я до сих пор где придется, потому что со смертью матери наша хижина отошла к многодетной Хромоножке, а строить отдельное жилище для непутевого и ненужного сироты, к тому же выплятка, никому и в голову не пришло. О всяких житейских премудростях я попросту не думал – и потому, что было не интересно, и оттого, что искренне считал себя тупым дурнем, как не раз называли меня сельчане. Теперь же, сам не знаю с чего, я заинтересовался множеством вещей, которыми раньше пренебрегал.
– Почему я выпляток? – подступился я к Буквочею через пару дней после равнотравья. – И кто они такие, выплятки?
Буквочей долго бубнил себе под нос что-то невнятное, кашлял, отхаркивался, потом, наконец, проворчал:
– Что толку рассказывать тебе это, Проглот? Ты все одно не поймешь.
– А ты попробуй.
– Ладно. Откуда, по-твоему, берутся дети?
Этой темой, в отличие от прочих, я интересовался и раньше. И с Недоумком ее обсуждал, и с Тупкой, и к сверстникам приставал, и к умникам, что учили буквенным премудростям молодняк. Даже Колдуна однажды спросил, но тот меня прогнал, напутствовав на прощание суковатой палкой, которой отгоняют домашнюю живность. Так или иначе, версий было множество. Кто-то считал, что детей надувает женщинам ветром, если раззявить пошире рот и постоять в сезон жары во дворе. Иные полагали, что рот разевать ни к чему, а надо вместо этого посидеть враскорячку под тремя ночными солнцами. Были среди молодняка и такие, что городили вовсе несусветную чушь. По их словам, женщина, решившая завести ребенка, раздевалась догола и бегала по селению по ночам до тех пор, пока кто-нибудь ее не отлавливал и не заваливал в грязь. И тогда поймавший катался вместе с нею в грязи до рассвета, а потом от этого катания появлялся, мол, на свет новорожденный. Явное вранье, потому что я множество раз пробуждался в сезон слякоти по ночам, чтобы подкараулить хотя бы одну такую бегунью и посмотреть, как ее ловят. И всякий раз засыпал под утро несолоно хлебавши.