Братишка, оставь покурить!

Та же Мириам могла бы убить тебя, — слабо попытался вмешаться в мой самомонолог внутренний голос. Сложись все иначе, попался бы ты ей на мушку — и был бы уже в аду, потому как нехристям в раю делать нечего. А если бы ты попал в руки ее братьям-обрезантам, они бы тебе тоже сделали обрезание, только отнюдь не такое щадящее, как себе, а, как говорится в известном анекдоте, по самую шею.
Он был прав, мой нежно лелеемый внутренний голос. А потому я резко остановился.
Мириам среагировать не успела, едва не налетела на меня, остановилась буквально за моей спиной. Я даже почувствовал на затылке ее неровное от быстрой ходьбы дыхание. Радомир, я не сомневался, уловил мой порыв остановиться едва ли не на рефлекторном уровне. Скорее всего, он уже сидит на корточках, настороженно поводя стволом автомата из стороны в сторону.
Однако я присаживаться не стал, хотя и подгибала колени стародавняя привычка.
Я только повернулся и посмотрел на испуганно расширившиеся зрачки черных глаз своей пленницы.
— Мириам, русы с женщинами не воюют.
За ее спиной и в самом деле сидел на корточках Радомир. Он делал вид, что главная его задача — это следить за округой. Хотя, понимал я, он внимательно следит за нашим разговором. Скажу честно: если бы не было тут его, я бы чувствовал себя куда увереннее. Ну а так… Приходилось принимать во внимание, что тут представитель главной воюющей нации.
Как бы то ни было, я не стал любоваться открывающейся картиной. Ни разливающимся горным рассветом. Ни деланно-безразлично и отвлеченно отвернувшегося Радомира. Ни испуганно-изумленными глазами Мириам. Я просто косо, чтобы было удобнее, с оттяжкой, резанул по шнуру. Потом достал из кармана и бросил в руки Мириам свернутый пояс от брюк. И только тогда не удержался от робингудовской фразы.
— Меня зовут Просвет. Я советский капитан. И я не хочу, чтобы тебя убили…
Девушка глядела на меня со смешанным чувством надежды и страха. А я нес свою патетику:
— Когда ты вернешься к своим, наша минная засада на твоем положае уже или сработает, или же будет раскрыта. Так что ты со спокойной совестью сможешь рассказать все, что там произошло. Только ты подумай вот о чем. Ты женщина, твоя задача рожать и воспитывать детей. Так почему же ты собираешься лежать на положае и убивать других детей, которых родила другая женщина? Подумай об этом!
Сказав это, я повернулся и зашагал по направлению к нашим позициям, до которых было уже совсем недалеко. Сзади чуть слышно похрустывал гравий. Это шел Радомир, который за все это время так и не сказал ни слова.
…Мы были уже у самого нашего положая, когда он негромко, но так, чтобы я это услышал, пробурчал:
— Лучше бы он ее зарезал сразу.
Наверное, в этом был прав, отметил про себя я. Меня бы тогда мучила совесть, но вместе с тем я отдавал бы себе отчет, что убил врага в бою. Теперь никакого морального оправдания себе я отыскать не мог.
  
Часть вторая
 
Прошлое. Возвращение в никуда
 
1
Идти мне было попросту некуда. Вообще. На всем огромном белом свете, на котором Господь Бог выделил каждой твари хоть какой-нибудь уголок обитания, только для меня одного не имелось закуточка, где меня бы ждали, где меня бы приютили, где я был бы хоть кому-нибудь нужен.
Не знаю, может быть, допускаю, для кого-то такое положение — привычное состояние. Для меня же… Как и объяснить-то не знаю… Просто еще никогда в моей жизни так не бывало, чтобы я не знал, куда направить свои стопы. Разве что в далеком детстве, которое по старой привычке именуется босоногим. Впрочем, даже не так, я и тогда тоже куда-то шел, к чему-то стремился, хотя бы велениям отца-матери подчинялся… А теперь…
Я бездумно стоял в бестолковой привокзальной толчее и глядел на бурлящую передо мной жизнь. Непривычную, незнакомую, чужую и чуждую, неприветливую. Жизнь, которая, в свое время отторгнув меня, по большому счету, сейчас мне была безразлична. И которой на меня, отдавал полный отчет, тоже было попросту наплевать.
Я словно бы сидел в темном зале кинотеатра и со стороны наблюдал на текущую мимо чужую жизнь.
Жизнь… Чья-то жизнь. Хорошо сказал Остап Бендер, сын турецко-подданного: «Мы чужие на этом празднике жизни». И я такой же чужой. Правда, это единственное, что роднит меня с великим аферистом.
…— Сынок, ради Господа Бога нашего Христа, подай сколько можешь!
Я медленно поворачиваю голову на голос. Рядом стоит и искусно трясется сгорбленная женщина, тщательно пряча лицо под платок.
— Нету у меня денег, — цежу сквозь зубы.
Интересно, она и в самом деле столь древняя старушенция, что готовится развалиться прямо у меня на глазах, или только притворяется? Почему-то я убежден, что только притворяется. Было в ее поведении, одежде, в самом облике что-то ненатуральное, искусственное, показушное, как будто в плохом самодеятельном спектакле.
— Креста на тебе нету, — скулит она. — Мне много не надо, только на хлебушек… Во имя Спасителя…
Если притворяется, то тяжеленько приходится нашему родному отечеству, коли именем Бога и креста обманывают. А может и в самом деле не притворяется?
— Я же сказал, что нет у меня денег, — опять роняю ей. — Вообще нету. Ни копейки.
Ну теперь-то уж точно отстанет! — убежден я.
Ан не тут-то было.
— Такой молодой, здоровый, — нудит она. — Ну хоть сколько можешь…
Ну что ж, бабка, ты сама на это напросилась! Я неторопливо лезу в карман. Она вожделенно следит за движением руки. Даже трястись перестала. Однако извлекает она, моя рука, из кармана совсем не то, чего от меня ждет попрошайка. И когда я тычу ей в глаза неровно отпечатанный и небрежно заполненный бланк справки с круглой печатью, испуганно ойкает, шарахается в сторону и мгновенно растворяется в толпе.
Аккуратно свернув и спрятав бумажку, опять замираю, прислонившись к квадратной серой колонне. Гляжу на шпиль со звездой, который впился в небо напротив, через гудящую бесконечным потоком машин площадь. Почему-то встреча с бабкой меня расстроила.
— Креста нету… — говорю сам себе. — Что верно, бабка, то верно. Нету на мне креста…
Однако стоять вот так до бесконечности, тупо глядя на бурлящую мимо чужую жизнь, тоже не дело. Вон уже без того сержант-милиционер с «демократизатором» на поясе настороженно поглядывает в мою сторону. Ну его, право, к лешему, нарвешься еще!..
Делаю вид, что смотрю на часы, которых на запястье нет, и неторопливо направляюсь в сторону метро.
Первый день, когда мне абсолютно нечего делать. И куда его убить, этот день?
И куда убить еще множество таких же дней, которые серой бесконечной чередой теряются в необозримом, в непонятном будущем?
Впрочем, когда-нибудь потом, скорее всего, что-то на горизонте прорежется. А пока… Пока нужно куда-то идти, что-то есть, где-то устраиваться… Нужно жить! Только кто бы объяснил ЗАЧЕМ…
2
Лишь войдя в вестибюль станции метро, понимаю, что как раз сюда-то мне и не следовало входить. Лучше бы прошелся до Садового кольца, сел на троллейбус-«бэшку», и потихоньку допилил бы до нужной станции. Там, может, на контроль и не нарвался бы. А здесь частокол турникетов никак миновать невозможно.
Однако делать нечего, не возвращаться же!..
Не привык я возвращаться.
Неторопливо, вразвалку направляюсь к контролирующей проход бабульке. Мимо нее нескончаемым потоком льется народ, показывая на ходу что попало: проездные, какие-то удостоверения, еще что-то… Что она тут разглядит, в этом мельтешении?.. А тут еще все тащатся с сумками, тележками, коробками… Адова работа, если разобраться, вот так на контроле в метро у вокзала весь день сидеть, не позавидуешь…
Ты лучше себе посочувствуй, — оборвал я сам себя. Альтруист хренов! Она тут посидит-посидит, да и домой двинет. К себе домой! Где ее ждет семья и вкусный ужин. А ты куда направишься? По тому адресу, что дал тебе Корифей?