Жизнь после Жары (СИ)

Олива не могла уснуть: она лежала на своей койке, свернувшись калачиком и накрывшись с головой одеялом от яркого света. От холода и потери крови её знобило и тошнило; перетянутая бинтами рука ныла не переставая, сводило онемевшие пальцы. Что-то бредила на соседней койке сумасшедшая старуха; громко пел за стеной «солист Васёк», как его прозвали няньки. Песня его, слова которой Олива не могла разобрать, до боли была близка ей, её душевному состоянию. Он пел самозабвенно, как бы выплёскивая в песне страшную, щемящую боль раненого зверя; пытаясь изо всех сил удержать ноту как можно дольше, в итоге срывался; не хватало воздуха, голосовые связки не выдерживали, и песня, словно неверная жена, вырвавшись из клетки любви давно опостылевшего ей мужа, разбивалась, рассыпалась на осколки, и переходила в истерический рёв и рыдания растерзанной, покалеченной души.  
За другой же стеной, справа, ломился в дверь несчастный парень-самоубийца; плача, он умолял выпустить его, клялся, что больше не будет. «Я клянусь, я клянусь!!!» — исступлённо вопил он, ползая в ногах у санитаров. Однако циничные медики находили в себе достаточно твёрдости, чтобы не обращать внимания на клятвы сумасшедшего. Чего нельзя было сказать об Оливе, которая в своё время повелась на такие же сумасшедшие, и потому ничего не значащие клятвы Салтыкова, и вот куда теперь из-за этого угодила.
— …Они, сволочи такие, плиту в окно выбросили, — бредила старуха на соседней койке, — Это чтобы никто её не топил…  
— Какую плиту? — равнодушно спросила Олива.  
— Медсестра эта, Надя, — продолжала старуха, — Дров нам не приносила, а как же мы без дров, от холода околеем тут…  
— А вы давно здесь?  
— Давно, — протянула старуха, — Они никого отсюдова не выпущают. Отсюдова вперёд ногами выносят. Вон мужчина неделю прожил, да и помер…  
Значит, и меня здесь будут держать до самой смерти, подумала Олива. Она встала, преодолевая головокружение, прошлась по палате взад и вперёд. Страшное отчаяние овладело ею; она прислонилась к железной двери и стала смотреть в решётчатое окошко. Коридор был пуст.  
— Ох… Помогите… Помоги-ите… — стонал больной из соседнего бокса. Но никто его не слышал. 
Олива слышала, как в конце коридора барабанили в железную дверь — очевидно, кто-то из больных. Минута — и она сама забарабанила в дверь кулаками.  
— Кто там? — отозвалась старуха со своей койки.  
— Это я стучу, — сказала Олива и забарабанила в дверь ещё громче.  
Молодой парень-санитар в белом халате со стервозным выражением на прыщавом лице открыл дверь и бесцеремонно толкнул Оливу к койке.  
— Сядь!!! — гаркнул он, — И перестань колотить в дверь, а то я надену на тебя смирительную рубаху! Уёбище, бля, — процедил он сквозь зубы, и ушёл, заперев снаружи железную дверь.  
Оливу как будто оглушили. Мало ей было пережитого, так ещё и уёбищем обозвали. Вспомнились подобные оскорбления ещё школьных лет, когда примерно так обзывали её мальчишки-одноклассники. Вспомнились обидные, на всю жизнь врезавшиеся ей в память давнишние слова одного из них: «Уёбище! Тебя никто замуж не возьмёт!» Сказал, как в рот положил… Вот и не взял её никто замуж, даже Салтыков, использовав её в качестве туалетной бумаги, просто сбежал в Питер, променяв Оливу на её же лучшую подругу. Ну правильно, он же не совсем ещё дурак, чтобы связывать свою жизнь с уёбищем. А что, разве не уёбище, если это видно всем и каждому, кто на неё взглянет?.. 
— Ну и пошли вы все... — сквозь зубы процедила Олива, садясь на свою койку.  
«Доигралась, доигралась… Чёрт бы побрал этих ментов, — думала она, — Зачем насильно заставлять человека жить, если от него всё равно никакой пользы, а только один вред? И я не хочу жить; я не могу жить, зная, что Салтыков не любит меня, а все друзья отвернулись и теперь ничего, кроме гнева и презрения, ко мне не испытывают. О, лучше бы я никогда не знала любви парня и расположения к себе друзей — не так невыносимо больно мне было бы теперь всё это потерять… Я недостойна жизни; и я не смогу больше жить в мире, где меня все ненавидят и презирают...»  
Олива легла, отвернувшись к стенке, и вдруг начала лихорадочно разбинтовывать под одеялом изрезанную бритвой руку. Накрывшись с головой одеялом, она начала зубами прокусывать зашитые вены, но тщетно: свернувшаяся кровь не желала вытекать из них, лишь редкие небольшие струйки измазали подушку, а Олива, остервеняясь всё больше, кусала руку и пыталась высосать загустевшую кровь из разгрызенного шрама, не чувствуя даже боли.
«Нет, это бесполезно… — мелькнула мысль в её затуманенном мозгу, — Тогда что? Удавиться разве на бинте…»  
Она попыталась затянуть петлю на шее под одеялом — тщетно: у неё не хватало сил задушить саму себя. Оглянулась вокруг: голые окрашенные стены, ни крючка, ни гвоздика. Единственное, что привлекло её внимание — это металлический спуск над толчком. Секунда — и Олива кинулась к параше, быстро привязала один конец бинта к спуску, из другого сделала петлю, накинула её на шею.  
«Прощай, грёбаный мир — больше ты никогда не сможешь пинать меня и причинять страдания…»  
Оставалось лишь повиснуть над унитазом, резко подогнув под себя ноги…  
  
Глава 32
 
Санитары успели вовремя. Петля не успела ещё как следует затянуться на шее у несчастной, как они ворвались в палату и, быстро вытащив самоубийцу из петли, обнаружили, что она ещё жива. Санитар с прыщавой рожей, тот самый, что давеча обозвал Оливу уёбищем, с наслаждением влепил ей пару пощёчин.  
— Ремней! — скомандовал он и, получив требуемое, привязал ими больную к койке.  
— Что случилось? — в палату вбежала дежурная сиделка.  
— Ничего. Фокусами занимается, — пренебрежительно бросил санитар, и, обращаясь к больной, прошипел, — Будешь лежать привязанная до вечера! А если ещё раз что-нибудь подобное вытворишь — я тебе, сволочь, все руки-ноги переломаю. Будешь у меня долго жить и мучиться! Поняла?!  
Олива ничего не ответила. Санитары ушли из палаты, а она молча закрыла глаза и заплакала. 
«Вот я и погубила сама себя… — обречённо подумала она, — Теперь меня заживо погребут в стенах этой больницы, и я останусь здесь с горьким осознанием того, что я всё потеряла, и что там, на воле, ничего меня не ждёт, кроме ненависти и всеобщего осуждения. О, если б я могла начать жизнь с чистого листа — я бы всё отдала лишь за то, чтобы не запятнать свою честь, не замарать свою репутацию, вела бы честную, достойную жизнь, заслужила бы уважение к себе друзей, и им не в чем было бы упрекнуть меня…»  
Олива не помнила, сколько времени она так пролежала привязанная. Она точно знала, что не спала — это больное полузабытьё в распятом состоянии, да ещё при ярком электрическом свете никак нельзя было назвать сном. Очнувшись, всё ещё привязанная к койке, она начала напряжённо прислушиваться к шагам в коридоре. По всей видимости, доктор обходил палаты. Значит, меня скоро развяжут, подумала она…  
Шаги остановились за дверью изолятора, и послышались голоса, в одном из которых Олива без труда узнала голос того сволочного медбрата.  
— Тут девица находится с подозрением на шизофрению, — говорил он доктору, — Только что пыталась повеситься над унитазом...
— Хорошо, разберёмся, — ответил доктор и вошёл в палату.  
— Здравствуйте, — сказал он Оливе. 
— Развяжите меня, — попросила она.  
— А вы будете себя хорошо вести?  
— Да.   
Доктор развязал больную.  
— Почему вы хотели покончить с собой? — бесстрастно спросил он. Видимо, таких самоубийц он повидал на своём веку немало.  
— Потому что я — мерзкая дрянь и ничтожество, и не имею права жить, — ответила Олива, тупо глядя в потолок.  
— Откуда такие выводы?  
— Я написала книгу на Прозе.ру, а друзья прочитали… И теперь они меня ненавидят.  
— А зачем же вы её написали? — быстро спросил доктор, не вдаваясь в подробности.  
— Я хотела отомстить Салтыкову, а в итоге подставила всех…