Танец страсти

А вообще, ей просто хотелось поскорее уйти из дома. Утром, с трудом заставив себя подняться с постели, она долго не решалась выйти в прихожую и, даже готовя завтрак, поминутно оглядывалась на дверь.
Неужели теперь так будет всегда? Разглядывая витрины магазинов по пути к театру, Малин чувствовала, что ей так и не удалось побороть собственный страх. Она уже думала об уюте своей квартирки, как о чем-то почти утраченном. Но нет, ей просто нужно успокоиться, взять себя в руки, ведь так не бывает — один предрассветный кошмар, и все летит в тартарары…
Малин заглянула в посудную лавку в надежде, что какая-нибудь покупка отвлечет и развеселит ее. Недавно она случайно разбила свою любимую синюю миску. Вот почти такая же, только у этой по краям идет тонкий белый рисунок, похожий на наскальную живопись. Пожалуй, эта даже лучше разбитой.
Она купила миску и отправилась в театр с немного улучшившимся настроением.
За четыре года Малин успела привыкнуть к ветхости театральных помещений, и как раз тогда в театре началась эпоха ремонта. Приведя в порядок фасад и фойе, владелец здания взялся за служебные помещения. Из нескольких маленьких комнат и коридора планировалось создать один большой холл. Артисты уже успели порадоваться новому просторному репетиционному залу, как в самый разгар ремонта — когда строители начали рушить стены, разделявшие маленькие гардеробные и гримерные, — у хозяина внезапно кончились деньги и работы пришлось остановить. Несколько перегородок все-таки успели снести, и свет проникал теперь в образовавшееся помещение через выходящие в него маленькие окна, выхватывая узкий извилистый проход между строительными лесами, штабелями досок и облисцовочных плит. Все в театре знали, что ходить мимо сцены по этому коридору, протянувшемуся длинным туннелем вдоль всего репетиционного зала, опасно — в любой момент здесь могло что-нибудь обрушиться.
Малин бесшумно притворила за собой массивную дверь зала и остановилась, давая возможность глазам привыкнуть к полумраку: электричества в коридоре не было. Ей вовсе не хотелось испачкаться в строительной пыли, а еще больше не хотелось, чтобы какое-нибудь шаткое сооружение из досок погребло ее под собой.
Вчера после репетиции, еще до того, что произошло в гримерке, она так же стояла здесь, приучая свои глаза к темноте, когда услышала впереди голоса. Малин уже собиралась окликнуть подруг. “Подруг” — так она выразилась бы до того, как услышала, о чем они говорили.
Речь шла о ней, о ее личной жизни, обсуждалась ее связь с Бьорном — нынешним режиссером труппы.
Всего за несколько минут Малин узнала, что она бегает за Бьорном, не давая ему проходу. Что ведет себя неприлично — нельзя же не замечать, как это ему мешает. Впрочем, Бьорна сплетницы тоже не щадили. Он и гоняется за каждой юбкой, и роли раздает исходя из своих интимных пристрастий… А теперь все время проводит со своей новой пассией. У Малин закружилась голова, но она постаралась отогнать от себя наваждение: не может быть, когда бы он все это успел? Но тут знакомые голоса снова переключились на нее.
Она, оказывается, строит из себя блаженную, воображает себя единственной, кто что-то понимает в балете, но ее советы уже надоели всем. “Но почему же они никогда не говорили ничего подобного мне?”
После всего, что произошло с нею за последние сутки, эта болтовня уже не должна была казаться ей такой уж важной, но, войдя в театр, она подумала, что в этом старом бестолковом здании по углам, словно змеи, гнездятся зависть и ненависть.
Она крепче прижала к груди синюю миску, купленную полчаса назад: вот, видишь, ты же не разучилась радоваться мелочам, значит, еще способна любить жизнь и не помнить зла. Ну, смелее, какая тебе разница, что о тебе говорят здесь, — с этой мыслью Малин вступила в длинный коридор, наполненный запахами строительной пыли, краски и штукатурки.
Но судьба синей миски сложилась несчастливо — в дверях гримерки Малин налетела на Бьорна, непроизвольно разжала руки, и керамическая миска глухо ударилась о порог, расколовшись на шесть уродливых осколков. Не сказав ни слова, Малин присела и стала собирать их.
Бьорн лишь на несколько секунд задержался на Малин взглядом и ни слова не говоря вышел. С болью она отметила, что в его синих глазах совсем не было любви. Малин подумала, что, возможно, ее не было никогда — он просто не имел способности к этому чувству. Она просто придумала себе Бьорна, как придумывала свои картинки и сюжеты, придумала героя, каковым он не был и не мог быть. Он слишком слаб, чтобы быть великодушным. Слишком зависим, чтобы привязаться к одному человеку. Как же она раньше этого не замечала? Ведь так очевидно — его интерес к ней был интересом к женщине в последнюю очередь. Все, что угодно: общее дело, друзья, честолюбие — но не любовь, не нежность, не привязанность. Она вспомнила, как иногда, изнемогая от одиночества, представляла себе, что он рядом. Каждое его прикосновение она могла восстановить так, будто его руки дотрагивались до нее в этот самый момент. И только теперь она понимала, что на ее коже отпечатались не его ласки, а ее собственные чувства. Или, может быть, она помнила так хорошо каждое движение потому, что это были отточенные движения профессионала? Движения, не адресованные никому, всегда одни и те же, всегда достигающие цели. Она готова была принять его, как свое второе “я”, потому что он мог делать то, на что не решалась она сама.
Бьорн — это правильные черты лица, точные жесты, выверенные интонации. И ничего своего, ничего, что хоть как-то напоминало бы живого, чувствующего человека. Как можно было любить его?!
Опустив голову, Малин вошла в гримерку, где, она знала, сейчас готовилась к прогону спектакля ее бездарная, но удачливая соперница. Тоска, эта ужасная тоска — неужели нет способа от нее избавиться?.. А ведь тоска будет поджидать ее и дома. Если она сегодня же не расскажет кому-нибудь все, то трудно представить, как переживет следующую ночь. Сделав два шага в сторону своего трюмо, Малин развернулась и почти бегом кинулась по коридору к телефону. Кристин, ну где же ты?
— Если у вас хватит терпения подождать два-три дня, я обязательно перезвоню вам. Кто вы? — спросил автоответчик.
Малин тихо положила трубку и вернулась в гримерку.
Юхан давно привык к экстравагантным выходкам своей соседки, так что ничуть не удивился, когда она ворвалась к нему, неся какую-то ахинею о кораблях и статуях. Он помнил Малин почти с рождения: ему было лет пять, когда он увидел во дворе их дома маленькое круглое существо в розово-желтом одеянии, неуверенно перемещавшееся от коляски к деревянному петуху. Девочка ежеминутно падала, вернее, садилась, еще не умея держать равновесие, но в ее движениях была какая-то неуловимая грация, и Юхан, до тех пор не питавший слабости к детям младше себя и, особенно, к существам противоположного пола, смотрел на нее, как зачарованный.
Прежде чем Малин смогла объяснить, чего она от него хочет, Юхану пришлось почти насильно усадить ее за кухонный стол и заставить выпить чаю. Наконец, она рассказала о том, что произошло в музее, и, немного поколебавшись, о том, что видела в собственной прихожей человека в венке статуи с “Васы”.
— Ты думаешь, я действительно схожу с ума? — спросила девушка.
Юхан пристально посмотрел ей в глаза:
— Нет, если бы ты спятила, то сейчас сидела бы дома и пыталась вытащить домового из вентиляционного отверстия. — Он отшутился, напомнив Малин, как в детстве она пыталась убедить его, что у них в вентиляции завелся домовой. — Просто ты устала и нервничаешь из-за пустяков…
Юхан осекся, но Малин была слишком взволнована, чтобы обратить внимание на вырвавшееся у него слово “пустяки”.
— Ты не понимаешь, я видела все очень отчетливо. Эти две статуи на “Васе” мне не приснились, я не принимала наркотики, не страдаю лунатизмом… Может, это у них в музее какая-нибудь ошибка? Или, например, никто не смог разобраться, откуда взялись эти фигуры на корме…