Танец страсти

— Ничего подобного, расхохоталась Кристин, — и не собиралась!
— Неправда, — Малин опустила голову, и волосы, выбиваясь из прически, снова упали ей на лицо. Поправлять их она не спешила.
— Все-таки ты из-за чего-то скисла.
— Да нет же, тебе показалось. Или это кислый апельсиновый сок на меня так действует, — Малин постучала ногтем по краю бокала.
И тут же ей в нос уставился кроваво-красный ноготь подруги, гораздо более длинный и холеный, чем у нее самой. Ох уж эта Кристин с ее театральными штучками!
— Вот! У тебя началась беспричинная хандра. Я всегда говорила, что такое бывает, если слишком долго сидеть на одном месте и ничем себя не занимать! Пора совершить небольшой променад по городу. И немедленно!
— Ой, нет, только не это! — жалобно попросила Малин.
Но было уже поздно — подняв руку со своими длинными яркими ногтями, Кристин стала красиво перебирать ими, таким способом подзывая официанта. Не дав подруге времени что-либо сообразить, она расплатилась и в один прием выдернула тоненькую Малин из пластикового кресла.
— Идем!
Быстрым летящим шагом она понеслась к мосту, который вел в старый город. Малин не поспевала за нею. Вот рыжая шапка волос мелькает на песочном фоне королевского дворца, вот она скрылась в одной из многочисленных узких улочек. На миг обернувшись, Кристин нетерпеливо махнула рукой: ну же, не отставай! Тени островерхих крыш почти смыкались с рядом домов на противоположной стороне — все было так близко, казалось, что эти старые стены вот-вот прикоснутся к твоей коже, а окна дохнут вслед запахом жилья, которому уже более пятисот лет…
Кристин поджидала ее у входа во двор финской православной церкви. Поманив подругу внутрь, она потребовала:
— Теперь садись напротив Мальчика-с-пальчик — ему нельзя врать, помни об этом — и говори, что не так.
Крохотная статуэтка сидевшего на корточках Мальчика с разбросанными вокруг монетками подействовала на Малин магически. Если уж зависишь от других, то хотя бы умей им в этом признаваться, подумала она и, собравшись с духом, рассказала подруге, в чем дело.
Кристин расхохоталась:
— Ты думала, мы отправимся на просмотр без тебя? Ну конечно же, нет. Просто я ждала, когда ты сама об этом попросишь, а ты вместо этого скисла!
— Но я ведь не танцевала целую вечность! А что такое сцена, вообще уже не помню…
— Вот и вспомнишь. Да и деваться тебе некуда — просмотр завтра.
— Как это?!
— Не паникуй, — оборвала ее Кристин. Серьезно и оценивающе взглянув на Малин, она добавила: — Не волнуйся, ты в нормальной форме. Перед моим отъездом мы занимались, помнишь? И тогда я осталась довольна тобой, — она еще раз оглядела Малин с ног до головы. — Пожалуй, сегодня мы с Ингрид переночуем у тебя, а то еще испугаешься и не придешь завтра…
…Переходя по широкому мосту на огромный зеленый остров с расползавшимися во все стороны аллеями, Малин думала об удивительной способности своей подруги извлекать из нее самые сокровенные переживания. А получив желаемое, незамедлительно принимать действенное участие во всем, что их вызвало. Наверное, хорошо, что сейчас Кристин не появляется в театре. Теперь у нее меньше времени на задушевные разговоры с Малин — иначе Бьорн давно бы уже превратился в отбивную… Ну, хватит, что зря себя терзать?..
Сегодня она даже не могла радоваться золотистым, как будто немного подвяленным лучам осеннего солнца. Сквозь длинные ресницы, прикрывавшие ее прищуренные серые глаза, девушке казалось, что уже наступали сумерки. Зеленоватые волны приобрели цвет стали, и все краски вдруг померкли, как при неправильной настройке цветопередачи в телевизоре. Ей хотелось совсем закрыть глаза — как будто перестав видеть, сразу перестанешь и думать! Повинуясь этому желанию, она села на первую же скамейку, что подвернулась ей на зеленом, в розовых пятнах гравия берегу.
Но и в самом деле, стоило Малин смежить веки, как она забыла о Бьорне. Некоторое время ей почему-то представлялся рекламный щит компании “Банг и Олуфссен” — ночной морской пейзаж, где черный цвет, приближаясь, переходил в серый… А может быть, это все еще был черный, но он становился чуть светлее, ровно настолько, чтобы можно было догадаться, что где-то здесь вода переходит в сушу, а там, вдали — в затянутое облаками небо. Странно, что она сейчас это вспомнила — ведь, кажется, щит попался ей на глаза всего один раз. Эта сумрачная картина, думала Малин, служит занавесом, прелюдией к чему-то, что вот-вот должно начаться…
Так и случилось: морской пейзаж вдруг исчез, и закрытым глазам девушки представилась затемненная театральная сцена, в центре которой неподвижно висел человек, привязанный к серой декорации, являющей собой странное дерево. Малин никогда и не думала, что у черного и серого может быть столько оттенков: корни и ветви дерева, костюмы танцоров, даже сам свет софитов были какими-то сумеречными… В спектакле, который она, сама того не ожидая, вдруг стала придумывать, было несколько сцен, и в них птицы, змеи, олени, драконы появлялись из темноты, чтобы, исполнив свой танец, снова погрузиться в нее.
Малин давно привыкла к своим видениям — благодаря одному из них она и пришла однажды в танцевальную студию. Ей было тринадцать, когда какой-то причудливый восточный танец стал представляться ей так отчетливо, словно наяву. Лет до шести все дети считают свои фантазии реальными, но потом большинство учится не придавать им особого значения. А вскоре и воображение устает работать вхолостую, и картинки теряют прежнюю яркость… Малин росла скептически настроенной особой, пока не обнаружила в себе эту способность — погружаться в выдуманный мир танцев. Наверное, она просто не освоила искусство быть взрослой — маленькая девочка в ней сопротивлялась, продолжая требовать ежевечерней сказки.
Она грезила этим восточным танцем несколько дней подряд. Тогда ей казалось, что это было самое прекрасное зрелище, которое только могло существовать на свете: танцовщица словно плыла по воздуху, но при этом почти не двигалась с места. Ощущение полета возникало от ее рук, плеч, бедер… Малин не удавалось никому пересказать, а тем более показать свою фантазию — выходил бессмысленный набор дерганых движений. И тогда она решила во что бы то ни стало научиться передавать своим телом то, что так хорошо себе представляла.
Картинки возникали в воображении Малин то под впечатлением книжки, которую она читала, то — просто потому, что услышала музыку, которая ей понравилась. Со временем эти фантазии стали для нее чем-то вроде личного дневника — размышления и наблюдения она словно бы записывала в танце и потом целые куски жизни восстанавливала по этим воображаемым сценкам.
Так было и с “Айседорой Дункан” — своим первым моноспектаклем Малин не столько подражала легендарной танцовщице, сколько пыталась осмыслить что-то свое, личное, в наивной технике модерна.
“Не успев и глазом моргнуть, она оказалась на сцене”. Это, к сожалению, не о ней. Сначала в спортивном зале дома, где жила Малин, они, вызывая недоумение у соседей, пришедших сюда на ежедневную пробежку на тренажере или для того, чтобы попотеть под игрушечной штангой, спорили с Кристин и Ингрид о том, что “Айседора Дункан” — хороший номер, который не стыдно показать на просмотре.
Малин так не считала. За вечер она сильно охрипла, убеждая подруг в том, что у нее ничего не получится. К восторгу публики, собравшейся в спортивном зале, аргументы Малин подтверждались ее танцевальными па.
Ночью, когда обе ее мучительницы уснули, Малин, не сомкнувшая глаз, чувствовала себя так, словно ее разбил паралич — руки и ноги не слушались совсем. В изнеможении она полулежала в кресле у окна, а подруги сладко сопели на ее диване. Она бездумно созерцала крыши за окном, блестевшие под звездами инеем, и не могла даже злиться. Ей было страшно. Страшно, что завтра подруги наконец узнают, как мало стоят все ее танцевальные порывы. “Я сломаюсь, иначе и быть не может. А они окончательно разочаруются во мне”. С этой мыслью Малин уснула прямо в кресле.