Гладиатор. Возвращение (СИ)

- Я сделал всё, что мог, - развожу руками и едва сдерживаюсь, чтобы не улыбнуться и не сморщиться. Больно, костями-то, сколько бы бараньего веса в ней ни было. И понимаю, за что я её так люблю. Вот за эту независимость. За упрямство. За непокорность. За адский адреналин, на который я подсел однажды и, видимо, навсегда.
- И скрыл. И промолчал, - ёрзает она и явно специально, зараза.
- Я люблю тебя, дурочка! Я бы никогда не позволил потерять то, что тебе так дорого.
- Но если ты думаешь, что я сейчас растекусь лужицей, или надеешься получить снисхождение, потому что болен, - она всё же сползает на кровать с моих ног и наклоняется, всматриваясь в моё лицо. - То сильно ошибаешься.
- Если бы я хоть на секунду поверил, что имею на это право, на твою пощаду. На жалость. На помилование, - сжимаю я её плечи двумя руками и тяну к себе за тонкие косточки.
Боже, как я по ней скучал! Я это понимаю только сейчас, когда она рядом. Когда так взлохмачены её длинные каштановые волосы. Так невыносимо пронзителен её взгляд. Дикая. Сумасшедшая. Моя.
- Поехали домой, а? - я умираю от её близости. И первый раз за последние два месяца чувствую свои яйца. Их словно оторвали, когда она уехала. И вот они снова здесь - болят, сжимаются, мечтают разрядиться не просто где-нибудь под душем, а в её теле. В её долгожданном теле.
- Хитрец, - замирает она в нескольких сантиметрах от моих губ. Так близко, что я чувствую её дыхание. - Ну уж нет. Я хочу насладиться этим зрелищем сполна: как ты лежишь под капельницей. Обработать твои раны каким-нибудь едким раствором. Поставить тебе утку. Покормить с ложечки.
- Жестокая. Нравится видеть меня страдающим?
- Никогда. И только от моих рук. Я люблю тебя, Алекс. Больше жизни люблю. Но унизительной жалости от меня ты не дождёшься. Одевайся, если хочешь домой!
Она не вырывается. Я просто её отпускаю, и она встаёт, чтобы подать мне одежду. Чтобы поцеловать меня в плечо, когда я снимаю больничную тряпку. И во второе, когда я перевожу дыхание, так как любые движения, а особенно взмахи руками, пока даются мне непросто. Я сделаю всё, что она скажет, я пойду за ней как крыс за волшебной дудочкой Нильса, не спрашивая зачем, не думая о том, куда мы идём. Она - смысл моей жизни. Её соль, её свет. Без неё темно и невкусно. Без неё - смерть. Но с ней... я хочу жить.
12. Виктория 
Утро, когда всё самое любимое рядом, стоит того, чтобы проснуться.
Открыть глаза и почувствовать счастье - стоит того, чтобы встать.
И я тихонько сползаю с дивана и иду на цыпочках мимо комнаты, где моё счастье ещё спит. Так хочется разбудить его поцелуем или пощекотать пёрышком голую пятку, что торчит из-под одеяла, уткнуться носом в ямочку между шеей и плечом, вдохнуть его запах.
И лучше всего было бы проснуться с ним рядом, но кровать слишком узкая для двоих. Могучая фигура Алекса и так едва помещается на этом скромном ложе. И он ещё слишком слаб и болен, чтобы мучить его сном в неудобной позе или недосыпом.
Хоть он и возражал, что я буду спать на диване, дорога на такси уже далась ему непросто, и подъём по бесконечной лестнице вымотал. Он устал. И я полежала рядом брёвнышком, пока он, обколотый лекарствами, не уснул, а потом сбежала. Пусть отдыхает. У меня и так есть, чем его порадовать. Например, завтраком.
Овсяная каша на воде выглядит серенько и невзрачно. Но приношу её со всем подобающим этому блюду уважением.
- Овсянка, сэр! - снимаю перекинутое через руку полотенце жестом профессионального дворецкого, пока Алекс трёт глаза и улыбается спросонья. Какой он необычный с этим коротким ёжиком волос. И с этими сходящими синяками и ссадинами вид у него определённо бандитский. - На всякий случай: я не Полина. Меня зовут Вика, и я твоя жена. Сразу пугаться не надо. Когда я сытая, я не опасна.
- А когда голодная? - всё же ловит он меня одной рукой за ноги и подтягивает к себе. Задирает кверху голову.
- Исключительно агрессивна. Но голых мужиков на завтрак не ем, - балансирую с полотенцем и тарелкой в кольце его руки.
- А поцеловать?
- А горячую кашу на грудь?
На самом деле она тёплая, но ему это знать не обязательно.
- Злыдня, - отпускает он меня и садится повыше к низкому изголовью кровати, пока я устраиваюсь на краешек рядом с ним. - Как там, ты сказала, тебя зовут? Полина?
- Упс! - набранная в ложку каша падает ровно в ложбинку на груди, и мы оба смотрим, как медленно она стекает вниз, а потом встречаемся глазами. - Извини, но это всё равно была ложка за Полину. А вот эта - за меня. И попробуй только не открыть рот.
- Я вроде как и сам есть могу. И вообще, кажется, не голоден.
- Упс! - рядом с первой падает вторая лепёшка. Алекс гневно выдыхает и всё же открывает рот. И стискивает зубы, не отдавая мне обратно ложку. - Ай-яй-яй! Плохая собака!
Всё же отбираю ложку, но в отместку ставлю ему бабушкин фарфор на грудь. А донышко всё же нагрелось.
- Чёрт! - подхватывает он тарелку, и шумно выдыхает, пока я с невинным видом слизываю кашу. - Да что же ты делаешь-то!
- Прости, прости, - вытираю остатки полотенцем. - Больше не буду. Ты всё же старенький, больной, тебе нельзя так волноваться, - глажу там, где уже так уверенно твёрдо, и пытаюсь выровнять своё моментально сбившееся дыхание. Я соскучилась по нему невыносимо, но вернулась не для того, чтобы его добить. - Кушай кашку, счастье моё!
Но куда уж мне выстоять даже против одной его руки, когда он сгребает меня в охапку, за шею, как котёнка.
- Как я по тебе скучал, - всматривается он пристально в мои глаза, посылая к чёрту все и свои, и мои шуточки. - Я больше ни за что тебя не отпущу. Никогда. Запомни это!
И я утыкаюсь в его грудь, потому что несмотря на всю эту браваду больше всего сейчас хочу плакать. Может потому, что он наконец рядом. Может потому, что он - мой, и все самые смелые из моих надежд оправдались. А может потому, что с ним так жестоко обошлись. Но в том, что у меня сердце разрывается, глядя, как он измучен, я ему, конечно, ни за что не признаюсь.
- Прости меня! - мой голос звучит тихо и жалко, но он только крепче прижимает меня к себе.
- Я простил. Ты всё правильно сделала, - прикасается он губами к моим волосам, шумно вдыхая их запах. - Я только не сразу это понял. Но это уже не важно. Главное, что ты вернулась. Или ты ненадолго?
- Как получится, - пожимаю плечами. - Надеюсь, навсегда.
- И я надеюсь, - он всё же принимается меня поцеловать. Но никак не могу позволить ему большего, чем влажно припавшие к моим его губы, требовательно заставляющие мои расступиться, открывающиеся, тянущиеся ему на встречу. Чёрт! Я почти теряю сознание, как всегда, в его руках. Плыву, теку, таю, теряю всяческое самообладание. Но ещё могу сопротивляться его сумасшедшему притяжению.
- Расскажи мне, как этой мерзкой Наденьке удалось всё провернуть? - разрываю поцелуй к нашему общему огорчению, но всё же благу.
- Очень просто, - возвращает он на грудь тарелку, которую всё это время так и держит в руке. - Как всё же легко, оказывается, убить человека, если задаться такой целью. А уж страдающего таким недугом, как аллергия, в разы легче.
- Она подсунула ему чеснок? - подкладываю под тарелку полотенце. И мягко, но настойчиво всё же заставляю Алекса глотать кашу.
Медсестра сказала, что у него совсем нет аппетита, но ему очень нужны силы. Пока ждали такси, эта мудрая женщина и рекомендации по его уходу мне дала, и даже курс медикаментов расписала. Ещё и дала в дорогу и эти самые лекарства, и складной штатив, чтобы ставить капельницы. Благо, что после ухода за больной мамой для меня с четырнадцати лет это не проблема: уколы, капельницы внутривенно. Маме не на кого было надеяться, кроме меня. И, судя по рассказам медсестры, Алексу тоже.
- Этого я точно не знаю, - напоминает Алекс о нашем разговоре. - Я в это время бегал за тобой.