Гладиатор. Возвращение (СИ)

- К чёрту всё! - сплетаются наши пальцы. И она скользит по всем набухшим венам моей вздрагивающей от нетерпения боеголовки уже такая мокрая, что сил держаться просто нет.
Какие вступительные аккорды, когда в её взгляде - поволока одержимости. Когда с приоткрытых губ срывается стон. Когда я уже внутри. Когда снова она моя, до последнего вздоха, каждой клеточкой своего тела.
Стискиваю зубы. Как? Как я жил без неё? Без этого упоительного ритмичного единения, сладостной неистовой близости, этого страстного слияния и мучительного ожидания взрыва.
- О, мой бог! Алекс! - двигается она в таком яростном темпе, что только от вида её остреньких грудок, которые подрагивают в такт её движениям, я разряжаюсь так, что меня откидывает отдачей.
Да, моя девочка! Напрягаю я ягодицы, чтобы подарить ей эти последние толчки, от которых она уже не стонет, а бьётся в такой же агонии, как я, когда мир не расцветает яркими красками - его словно накрывает белой вспышкой ядерного взрыва. И я не уверен, жив ли ещё, пока, содрогаясь в конвульсиях, я обожествляю этот самый мощный, самый крышесносный в своей жизни оргазм.
- Ты жива? - подхватываю её падающую рядом ничком.
- Не уверена, - переворачивается она на спину и ловит ртом воздух, как выброшенная на берег рыба. - А ты?
- Да я только жить начинаю, - подтягиваю её к себе, укладываю на плечо. И её влажная спина под моей рукой - лучшее лекарство от всех моих недугов.
- Я так люблю тебя, - она прижимается губами к моей коже.
- Я за всю свою жизнь только тебя и любил. И люблю, - прижимаюсь к её лбу. - И никогда не устану любить.
- Почему ты без повязки?
- Что? - не сразу понимаю я, о чём она говорит.
- Где бинты, которыми обычно стягиваю грудь при переломе рёбер?
- Они надоели мне ещё в больнице. И я чесался от них. И вообще они не обязательны. Врач сказал, можно обойтись.
- Но не через неделю же, - поднимает она голову, как злой, но любопытный зверёк.
- Не важно, - поправляю её взлохмаченные волосы. - Я же не кисейная барышня месяцами в кровати валяться. И, знаешь что, у тебя такая неудобная кровать.
- Мне удобная, - подскакивает она, обидевшись за свою старую рухлядь. - А ты просто слон, поэтому она тебе маленькая. И я с тобой вместе спать не буду, пока ты не поправишься.
Зло плюхает в ведро брошенной тряпкой, подбирает свои вещи, снова помахивая у меня перед носом задницей.
Ну, ладно, коварная! Сегодня я и правда устал. Но куда ж ты денешься с подводной лодки.
- Потому что я болен или потому что тебе тесно? - интересуюсь словно бы между делом.
- Потому что не могу откатиться от тебя на другой край кровати, - цепляет она ведро и, повиливая бёдрами, гордо идёт к двери.
Да как скажешь, родная. Тянусь к включённому ноутбуку. Будет тебе такая кровать, что ты больше не найдёшь причин спать в другой комнате. Ни одной.
16. Виктория 
Сижу у Алекса на коленях и кормлю его сырником. Или он меня кормит? Макает кусочки в сметану с «головой», чтобы она текла, а я пачкалась, и потом слизывает с моих губ. И я закрываю глаза, и морщусь от его колючей щетины, и забываю дышать, когда его мягкие губы накрывают мои, а кончик языка щекочет нежно-нежно и требовательно-требовательно.
Знаю, что если поддамся, то никуда уже из этой кухни не уйду. А у меня сегодня столько дел: надо записаться к врачу, отправить отцу деньги, съездить на встречу с Натальей Владимировной, созвониться с Лоркой. Это Алексу пока даже вставать не положено, хоть он меня и не слушается, а мне с ним рассиживаться некогда.
- Кто тебя избил? - веду пальцами по зажившей ранке на брови.
- Не важно. Не думай об этом, - прижимается он щекой к моей руке.
- Нет, важно. Это же Громилов, да? И это вы с Демьяновым начали эту войну, когда сломали Павлику ногу, - тяжело вздыхаю.
Я не осуждаю, нет. Я ничего не понимаю в этих их мужских играх, мне просто больно. Идут века, а ничего не меняется. Всё те же гладиаторские бои, всё те же кровавые законы, всё тот же мужской жестокий мир, в котором женщине уготована участь ждать и плакать.
- Это ещё не война, - гладит он меня по спине.
- Видимо, это должно меня успокоить? Особенно это твоё «ещё»?
- Это была частично месть, а частично - предупреждение, чтобы я не лез. И пока я не лезу, нам ничего не грозит.
А вот это уже мне совсем не нравится. И всей душой, конечно, хочу, чтобы он сидел на попе ровно и никуда не лез, потому что нужен мне, нужен нам, живым и здоровым. Но с другой стороны, сможет ли он быть счастлив, сможет ли себя уважать, если их с Ефремычем империю разорвут на куски и она канет в небытие.
- А если полезешь? - теперь я испачкала его сметаной, но убираю её пальцем. Он не даёт мне его облизать, засовывает себе в рот. А-а-а, чёртяка! У меня мурашки от того, как сладко он его посасывает.
- Вот тогда и начнётся война, - улыбается он, глядя, как меня колбасит. - И победит уже не сильнейший, а тот, кто выживет. Но если ты не прекратишь так постанывать, то уже никуда сейчас не пойдёшь.
- А я, может, и не хочу никуда идти, - пересаживаюсь я так, чтобы его горячая твёрдость, уже активно приветствующая меня в штанах, оказывается между моих ног. Но разговор с Алексом я не закончила. - Громилов стал новым Министром Спорта?
- Выборы ещё не прошли, - засовывает он руку под резинку моих шортиков и подвигает меня к себе так, что меня уже и просить не надо.
- Может, в коечку? - обхватываю я его за шею.
- А чем тебе здесь не нравится? - рывком снимает он через голову с меня футболку, и это его колдовство, которое он вытворяет с моей грудью, заставляет меня выгнуться и простонать: «Да».
И зачем только я это сказала?
С маленького кухонного стола на пол летит всё, сброшенное одним его точным движением. А я занимаю место двух чашек, тарелки и пустой банки из-под сметаны. Но мне плевать, когда обнажёнными ягодицами я прижимаюсь к холодной столешнице, а лицо Алекса оказывается между моих ног. И кончик его языка скользит снова так нежно-нежно и так требовательно-требовательно.
Чёрт, у него же рёбра, у него же почки. Чёрт, чёрт, чёрт! Моя голова свешивается куда-то вниз, но я не хочу, чтобы он останавливался.
- О боже, Алекс, возьми меня, - я почти рычу, но он и не думает меня слушаться. Поднимает рывком, как тряпичную куклу и впивается ртом в губы. И его пальцы даже нежнее его языка. О, да! Я так люблю их с самой первой нашей встречи: и того, что ласкает меня изнутри, а особенно другого, что возбуждает меня сверху. Потирает так сладко, что я сама ритмично подаюсь ему навстречу.
- Ты сказала я не умею целоваться, - отстраняется он.
- Заткнись, - откидываюсь, повинуясь его руке и отдаюсь его великолепным пальцам со всей страстью накрывшего меня экстаза. - О, мой бог!
- Как же мне нравится, когда ты меня так называешь, - дожидается он, пока стихнут спазмы, поднимает, прижимает к своей груди, ослабевшую, вялую, пребывающую в блаженстве. И смеётся, бесстыже облизывая только что побывавший внутри меня палец. - Ты потрясающая. И такая вкусняшка. Как же мне нравится делать тебе приятно. Надеюсь, ты научишь меня целоваться?
- Да, и прямо сейчас, - обхватываю его за шею, чтобы подтянуть к себе. Но он как могучий дуб: не ломается и не гнётся.
- Мне кажется, ты куда-то торопилась, - оглядывается он на часы.
- А как же ты? - смотрю на его вздыбившееся штаны, которые его словно и не беспокоят. Словно это не его член сейчас горит огнём и дрожит, желая разрядится.
- Хочу, чтобы ты знала: чего бы я ни желал, нестерпимо, мучительно, адски, я могу остановиться, умею себя контролировать и уж, конечно, смогу это выдержать, каким бы я ни казался тебе неуправляемым и горячим.
- Но зачем терпеть, когда я здесь? - заглядываю с синеву его глаз, спокойную, как море в штиль.
- Просто есть вещи, которые мы так и не обсудили, но которые не дают мне покоя. Зачем ты вела себя как малолетняя шлюшка, когда таскала меня по общественным туалетам и всяким многолюдным местам?