#Поколение справедливости
Вдруг я вспоминаю о вопросе, которым задавалась уже очень давно.
– Профайлеры кричат, когда видят что-то настолько ужасное, с чем не могут справиться… вроде воспоминаний о войне. – Голос подводит меня, и я прокашливаюсь.
– Настроенные профайлеры, – поправляет меня Константин. – И каждый, кто слышит этот крик, возвращается в свое самое страшное воспоминание.
– Как это работает? – Я поворачиваюсь к Константину. – Все дело в самом звуке крика? Это он влияет на мозг, как что-то вроде… вроде… – Я запинаюсь, нужное слово ускользнуло из памяти.
– Вроде какого-то гипноза? – приходит мне на помощь Константин, и я киваю. – Нет, дело явно не в звуке.
Я разочарованно вздыхаю. Крик профайлера стал бы хорошим оружием, если бы его можно было записать и взять с собой в Арголис. Взломать систему оповещения в здании, поставить на воспроизведение зацикленную запись крика профайлера – и пожалуйста, неприятель больше не помеха, ведь он даже не увидит, как ты пройдешь мимо него, застывшего в ступоре…
Как же я хочу обратно в Корпус. Линкольн была права: здесь время течет в разы медленнее, и это сводит с ума.
– Ты могла подумать, что я трус. – Константин не спрашивает, он утверждает. – Или безумец. Или же у меня есть секреты, которые ни в коем случае не должны увидеть седовласые… или же все сразу.
Я уже открываю рот, чтобы прокомментировать его высказывание, но вовремя понимаю, что Константин не ждет моего ответа. Он хочет выговориться.
– Я избегаю профайлеров только потому, что каждый раз, когда вижу седовласых, то вспоминаю первую из них… И то, что она сделала со мной. – Доктор останавливается, чтобы сделать несколько больших глотков из бутылки. Закашлявшись, он отставляет ее в сторону, устремляя взгляд перед собой. – Вернемся на десять лет назад, к Справедливости в самом начале своего существования. Ее восьмое дело, – медленно говорит он. – Как-то в конце смены в медблоке мы с дядей обнаружили пропажу целой коробки сильнодействующего обезболивающего. Камеры наблюдения тогда еще не работали, и нам пришлось созвать всех пациентов за тот день. В комнате были я, как представитель пострадавшей стороны, и три пациента из Нулевого поколения – женщина и двое мужчин, один молодой, другой уже в возрасте. И вдруг тот, который моложе, встает и говорит, указывая пальцем на второго: «А ведь я видел ваше дело, вы еще в Арголисе от наркозависимости лечились». И в этот момент в комнату заходит Мора, красивая девочка в белом платье, с седыми косами на плечах. Обвинитель видит ее, и… – Константин прерывается, закрывая глаза. – Никто об этом не знал, но еще в мирном Арголисе, задолго до того, как оказаться здесь, в бункерах, этот человек изнасиловал девочку, которая была похожа на Мору. Увидев ее, он лишь мельком подумал об их сходстве, но Мора успела поймать эту мысль, успела зацепиться за нее и вытянуть на свет все остальное, всю грязь, что скрывалась в нем. И Мора закричала, но не криком боли, вроде того, что ты услышала от Агаты, нет, это был совсем иной крик – крик ярости. Пока… – доктор запинается, его явственно передергивает, но он заставляет себя продолжить, – пока она кричала… мне казалось, я успел несколько раз умереть. С меня будто заживо сдирали кожу, одновременно с этим пытаясь задушить… Я потерял ощущение времени. Казалось, это продолжалось несколько часов, в то время как ее крик длился считаные секунды. Все закончилось, когда она замолчала и вышла за дверь, как будто ничего и не было. Наверное, мне повезло больше всех, – Константин вдруг нервно улыбается, – отделался всего лишь месяцем заикания почти на каждом слове. Женщина вышла из той комнаты, полностью поседев лет на тридцать раньше положенного, и с тех пор она не могла заснуть без снотворного, немолодого мужчину сразу же на носилках отправили в медблок – он потерял сознание… А насильник покинул ту комнату в мешке для трупов. Мора вынесла приговор и казнила его на месте. Ее крик заставил молодое, здоровое сердце разорваться от ужаса. И каждый раз, когда я вижу седовласого, я вспоминаю тот день.
Я замираю, когда меня накрывает понимание. Мора смогла направить крик на того, кому он предназначался. Но профайлер, увидев воспоминание Константина, мог попросту повторить ее крик, откликаясь на него, и тогда…
Мы могли погибнуть.
– Как же ты их лечишь? – потрясенно спрашиваю я. Почему он не отказался от работы со Справедливостью?
– Убедившись, что они крепко спят. – Константин снова хмыкает. – Иначе… ну… – нечетким, размашистым жестом он обводит медблок, – ты видела. После случая с Морой отделение Справедливости закрыли на полтора года и открыли вновь только когда обнаружили запасы стаба и когда удалось выработать механизм «настройки», способ обучения профайлеров, благодаря которому седовласые стали той Справедливостью, которую мы сейчас имеем. Настроенные профы кричат, только если боль от чужих воспоминаний становится нестерпимой. Крик помогает им избавиться от нее.
– Когда кричишь, не так больно. – Мой голос отчего-то звучит хрипло, когда я повторяю фразу, дважды слышанную от Кондора, и доктор кивает, соглашаясь с моими словами.
– Настроенные профы понимают, что реально, а что – нет. У них есть общая система для оценки, система координат, единая для всех, и они точно знают, что их обязанность – лишь выносить вердикты. Но это, – Константин показывает пальцем на спящего юношу, – это не настроенный проф.
«Он мог убить нас», – вертится у меня в голове, и я нервно сглатываю.
– Так кто все-таки украл те обезболивающие? – вдруг вспомнив, спрашиваю я, чтобы отвлечься.
– А я разве не сказал? – Константин удивленно смотрит на меня. – Дядя потом вспомнил, что отнес их в другой медблок.
#Глава 4
Месяц.
Я провела здесь уже целый месяц. Если верить Константину, то уже совсем скоро я встану на ноги, после чего начнется восстановительная терапия, а там и до возвращения в отряд недалеко…
Все это время малодушная молчит. Я зову ее каждый раз, когда прихожу в «комнату видеонаблюдения» посмотреть в рендере очередную запись тренировки, но в ответ получаю лишь тишину, разбавляемую едва слышным гудением серверных блоков, составленных в круг в центре комнаты. С каждым днем я все больше привыкаю к тишине, и этот звук становится все заметнее для меня. Я даже несколько раз отключала подачу энергии, чтобы перевести систему связи в аварийный режим, помня, что именно так мне удалось привлечь внимание малодушной в первый раз. Бесполезно.
Не могу отделаться от ощущения, что все это время малодушная наблюдает за мной, что она сидит где-то там, в точно такой же комнате, что и эта, и тихонечко посмеивается в кулак, наблюдая за тем, с каким глупым видом я раз за разом обращаюсь к пустоте. Порой даже кажется, что я могу почувствовать ее незримое присутствие: по спине внезапно пробегают мурашки, хорошо знакомые мне по первым дням в Корпусе, когда в столовой приходилось есть под прицелом множества пристальных взглядов.
…Или же мне отчаянно хочется верить, что там, по ту сторону сигнала, есть кто-то, присматривающий за мной, ведь так я могу думать, что не одинока в этом мрачном месте.
…Или же я постепенно начинаю сходить с ума.
Наверное, сейчас мне бы не помешала помощь мозгоправа, как его назвал Константин. По словам Линкольн, Кондор собирался лишь слегка припугнуть меня изоляцией, отдав приказ, согласно которому мне нельзя покидать этот уровень; приказ, который должен был быть отменен несколько дней спустя, но возвращение Бенедикта связало Кондору руки. Из нескольких фраз, вскользь брошенных Линкольн, я поняла, что Кондор даже чувствует себя виноватым, ведь он не собирался запирать меня здесь, и он как никто другой понимает, как тяжело может быть в изоляции. Конечно, меня порой навещают друзья и я общаюсь с Константином, поэтому это нельзя назвать изоляцией в полной мере, но я вырвана из среды, которая уже стала для меня привычной, а физическая слабость лишь усугубляет мое состояние.