Про баб (сборник)

– Не спросил – почему?
– Нет. Какая разница?
– Нет, ну, чем блюз-то не подходит? Я понимаю, там, кантри, диксиленд или какие-нибудь тирольские переливы, а блюз-то почему не подходит?
– Ну, если не может человек под блюз? Короче… Опять же встаю, ищу подходящий диск. Ставлю Леонарда Коэна. Леонард Коэн, думаю, идеально должен подойти – медленный, он даже не поет, а так, речитативом напевает…
– Ну да.
– Красивый такой голос, хрипловатый, интимный. Ну, то что надо, в общем…
– Коэн на такой случай – просто супер. Я всегда ставлю. Под Коэна трахаться первое дело.
– И я так думал.
– И что?
– Только я к ней – она вроде бы ничего…
– Ну вот!
– Целуемся, все такое, и вдруг отстраняется и говорит: «Слушай, он же про демократию поет! Ты не мог бы что-нибудь другое поставить, чтобы не про демократию, а про любовь?»
– Что, так и не пое…ся?
– Да ну тебя.
– Нет, меня это бесит, правда. Такие все эстетки! Свечи, шампанское, музыка… Меня же никто ни разу не спросил: хочу ли я под музыку? А меня, между прочим, музыка отвлекает…
– Правда?
– Буду я тебе врать!
– Может, тебе к урологу сходить? Вдруг это простатит или не дай бог аденома?..
– Чего? – вспыхивает. – При чем тут аденома? И что я ему скажу: доктор, у меня под музыку не встает?
– Может, это симптом!
– Глупости! Просто я десять лет, если помнишь, отучился в музыкальной школе. Не могу я музыку воспринимать как фон. Так что либо сексом заниматься, либо музыку слушать.
– Как все непросто…
– Да просто все на самом деле, нечего выпендриваться!
– А кто выпендривается?
– Ну, эта твоя Оля! Да все они!
– Ладно тебе, – успокаиваю – не на шутку, смотрю, разошелся.
– Нет, ну ты у нее спроси при случае: зачем ей музыка в постели? Так, ради интереса.
– Да я спрашивал…
– Да? – Поднимает брови. – И что?
– Ничего, говорит, помогает не отвлекаться на посторонние звуки.
– Что еще у вас там за звуки?
– Ну, диван, к примеру, может скрипеть…
– Большое дело! Купи новый.
– Или вся эта физиология… она же разными чмоками… хлюпами сопровождается…
– Господи, куда мы катимся, Илюха?..
Отворачивается, громко сопит. Изучаю его профиль – глаз колет щетина. Мне не удается так равномерно и быстро зарастать. Бреюсь в лучшем случае через день. А тут у человека столько тестостерона, аж, наружу прет… Насмотревшись в окно, взъерошив копну неопределенного цвета волос, вздыхает:
– Знаешь, что самое неприятное?
– Что?
– Я могу представить себе все свои будущие радости. Все… И от этого мне как-то грустно.
– Еще по одной? – предлагаю.
– Никаких противопоказаний. – Придвигает свою рюмку.
Бутылка текилы пуста – отошла первая ступень. Опустилась под стол, будто рухнула в бездну Тихого океана, и мы забыли о ней навсегда. Люди невероятно высокомерны и в той же степени эгоистичны. Они даже не задумываются о том, что в этот момент в точке падения могут проплывать киты или стая дельфинов… Людям наплевать. ЦУП радостно докладывает о том, что космический корабль выведен на околоземную орбиту, и никого не гнетет судьба китов и дельфинов… Никого! Вот о чем я хочу ему рассказать! Вот о чем мы еще не поговорили!
– Ученые из разных стран, – начинаю издалека, – давно ломают голову над тем, что заставляет морских млекопитающих выбрасываться на берег.
Перестает сопеть, смотрит на меня удивленно:
– И что их заставляет?
– По одной из версий, к этому приводит загрязнение воды в зоне, где они обитают, по другой – на китов так иногда влияют фазы луны и магнитные бури. А не так давно британские исследователи установили, что чаще всего морские животные совершают самоубийство после военных учений, так как их дезориентируют сигналы, посылаемые эхолотами кораблей.
– Эхолотами? – уточняет.
– Да.
– Я вот вспомнил, как-то читал, что если скорпиона обложить горящими углями, то он вонзит себе в спину жало и умрет от собственного яда. Не знаю, правда это или нет.
– Я тоже.
Кухню немного покачивает. Но в целом все системы работают нормально, экипаж чувствует себя хорошо.
– Доставай свою ростовскую!
– О! – восклицает, радостно отвинчивая пробку. – Вот, попробуй нашей-то! – Сцеживает бесцветную патриотическую жидкость в рюмки.
После текилы ростовская бьет по обонянию с изощренной жестокостью. На какое-то время лица наши становятся похожими на морды шарпеев. Все только лишь наметившиеся и лишь приноравливающиеся к нам морщины вдруг накидываются и в мгновение испещряют наши физиономии, пока ростовская опускается по пищеводу.
Алик крякает, занюхивает волосатой рукой проскочившие пятьдесят граммов:
– А? Ну как тебе родная?
– Охренительно! – выдавливаю.
– Знаешь, я в Одессе был только один раз. Давным-давно, еще мальчиком. В пубертатный период… – Переходит на доверительный шепот: – У меня тогда болели яички.
– И что? – удивляюсь.
– И все! Больше никаких воспоминаний об этом городе. Совсем никаких, понимаешь?
Странный человек…
– К чему ты это рассказал?
– Не знаю…
– Ну, давай за детство, что ли? – пытаюсь как-то восстановить логику развития диалога, наливаю.
– Ага… Помнишь, как мы с тобой в пионерский лагерь ездили?
– Да… Помню поезда. Я лежал на верхней полке, уткнувшись подбородком в подушку, смотрел в окно и ждал, когда начнется море… Мне ни разу не удавалось застать этот момент…
– Какой?
– Ну, когда оно начинается… Вроде только что не было никакого моря. Смотришь в окно – бац – середина моря. В какой момент оно началось – непонятно. И так всегда. Может быть, пока в туннеле едешь, оно начинается?
– Может, не знаю…
– Да, вы с Анькой всегда целовались, когда поезд в тоннель входил, в темноте…
– Да… А потом, когда из туннеля выехали, я на ней женился…
(Тут он передергивает хронологию событий. Между поцелуями в туннеле и женитьбой на Аньке был определенный временной отрезок – лет десять, наверное…) И ты год со мной не разговаривал.
– Полтора – если быть точным…
– Что, до сих пор простить не можешь?
– Что ты на Аньке женился? – Зачем я переспрашиваю – и так же понятно. – Не могу.
– Вот ты дурной! – нежно. – Это же хорошо, что она за меня вышла.
– Чего это хорошо? Назови хоть одну причину.
– Пожалуйста, – с готовностью. – Целых две. Во-первых, если бы она вышла за кого-то другого человека, то есть не за меня и не за тебя, было бы хуже.
– С чего это?
– Ну, я ж тебе не чужой, – улыбается наглой своей улыбочкой. – Это… до некоторой степени все равно что за тебя. А во-вторых, у тебя сейчас смотри как все хорошо. У тебя молодая, красивая Оля… А я, получается, на старухе женился. Аньке-то уже как нам с тобой!
– Аньке? – снова зачем-то переспрашиваю. – Ну да… Но все равно…
– Что все равно? Я с ней почти двадцать лет прожил… с твоей первой любовью! И это разные вещи, понимаешь, – туризм и эмиграция… Две большие разницы. Вот ты куришь, где хочешь.
– При чем тут?
– При том! Никто тебе не скажет: «Ты не мог бы здесь не курить?» А где мне курить? Может, в туалете? Или вот знаешь некоторые на лестничной площадке… Там еще к перилам прикручивают проволокой консервную банку и курят. Хорошо… Здороваются с соседями… Стоят там, в тапочках, в штанах таких спортивных с отвисшими коленками, и курят… Она мне: «А чем тебя не устраивает кухня в качестве места для курения?» Я что, живу в аэропорту? Или на вокзале? Почему я должен курить в специально отведенных местах? Это унизительно. Я у себя дома. Я у себя дома я могу курить, где хочу. Так?
– Так, – киваю.
– А она заявляет: «Между прочим, это еще и мой дом. Я хочу у себя дома дышать чистым, неотравленным воздухом. Почему ты лишил меня этого права?» Какого, блин, права? – кипятится. – Я говорю: «Ты что, зеленая? Хочешь бороться со мной за экологию?»