Банда

Подошли оперативники и дружно доложили, что никто из жителей мотоцикла не видел, шума мотора не слышал и потому ничего полезного сказать не может.
— А мы, говорят, от шума деревьями отгородились, поэтому если кто и пройдет, то нам и не слышно, и не видно, — сказал Ерцев, показав на густые деревья, которые росли вдоль заборов.
— А потом, говорят, улица рядом, и даже если чего услышишь, то не поймешь — там ли кто газу поддал, или по нашему переулочку проехал, — добавил Манякин.
— У кого-нибудь в этих домах есть мотоциклы? — спросил Пафнутьев.
— А кто их знает, — пожали плечами крепкие, румяные оперативники. — Надо уточнить.
— Кто-то мешает?
— Да никто... Было бы указание.
— Считайте, что оно у вас уже есть. Начинайте. Один берет правую сторону улицы, другой — левую.
— А кому брать правую? — спросил Манякин.
— Конечно, тебе.
— Почему?
— А потому! — ответил Пафнутьев серьезно.
— Ну, тогда ладно, — кивнул Манякин, будто уяснил для себя что-то важное. Повернувшись к Ерцеву, он развел руками — вот так-то, брат!
Пафнутьев посмотрел вслед неторопливо удаляющимся операм, вздохнул протяжно, снова склонился над следом протектора.
— Повезло, тебе, Паша, с операми, — посочувствовал Худолей. — Те еще оперы.
— Да мне и с тобой повезло.
— А что я? Я в порядке! Знаешь, какой я фотограф? Нет, скажи — знаешь, какой я фотограф?
— Тебе на резкость сегодня не нужно наводить? — усмехнулся Пафнутьев.
— А, вон ты о чем... Я уже с утра, Паша, свою резкость в порядок привел.
— На заборе нашел что-нибудь?
— Ох, забыл! — Худолей трусцой побежал к забору, в который врезались утренние мотоциклисты.
— Да не по следам же! — простонал сквозь зубы Пафнутьев. — Затопчешь!
— Не боись, Паша, я их уже на пленку заснял. Не боись. Все у нас с тобой будет прекрасно. Ты даже удивишься. Преступников мы возьмем тепленькими. И одного, и второго.
— Пока я вижу только одного тепленького.
— Нехорошо говоришь. Очень нехорошо. Ведь я знаю — совесть тебя, Паша, просто замучает. Ты же спать не будешь, пока не позвонишь и прощения не попросишь за свои несправедливые слова. Но лучше не звони. Считай, что я тебя простил. И надеюсь на взаимность. Ведь я могу надеяться на взаимность?
— Конечно; Виталий. Сказал, будет, значит будет.
— Все, Паша! Бегу! Даже если на том поганом заборе ничего не найду... Да я, знаешь, что сделаю... Со своей куртки соскобы соскоблю! Собственной кровью доски повымажу! Морду свою отвратную в грязи отпечатаю, чтоб легче тебе было злодея изловить! Бегу!
И неловко вскидывая коленки, Худолей побежал какими-то прыжками разной длины — то далеко прыгнет, то чуть ли не на месте остается, но к забору, тем не менее, приближался.
— Крепко же тебя похмелка прижала, — пробормотал следователь озадаченно.
* * *
Возвращался Пафнутьев один. Медленно вышел из переулка, постоял на перекрестке, на том самом месте, где сделал последние свои шаги по земле Николай Пахомов. “Вот здесь у этого киоска и настигла его картечь, как утверждает прокурор Анцыферов — не без ехидства подумал Пафнутьев. Ну, что ж, начальству виднее."
Была во всем случившемся странность, которая не давала следователю покоя. Он чувствовал, что, найдя ей объяснение, поймет остальное — зачем понадобилось совершать убийство среди бела дня, на глазах прохожих? Какой смысл в этой театральности, вызове, в этом кураже?
Понимаю — решили парня убрать. Заслужил ли, знал ли что такое, чего знать ему было неположено, плохо хранил чужие секреты, неважно. Главное — решили убрать. Но ведь можно его подстеречь и на дальнем перегоне, можно остановить на трассе, в лесу... Вон недавняя история... Какой-то шизик пятерых водителей убил, мстил за что-то оскорбительное. Останавливал машину, просил подбросить на окраину города, садился на заднее сидение. И в момент остановки в безлюдном месте, стрелял водителю в затылок из малокалиберного пистолета. Выстрела почти не слышно, водитель падал на руль, шиз выходил и исчезал.
Здесь же нечто вопиющее, фильмов насмотрелись, что ли? Там на каждом шагу происходит что-то похожее.. Неужели подростки? — осенило Пафнутьева. — Да и свидетели рассказывают, что после выстрела они смеялись, выкрикивая что-то озорное...
Но водитель директора — не просто шофер, это доверенное лицо, помощник, хранитель семейных и деловых тайн своего шефа. Вряд ли он мог связаться с какой-то шелупонью, у них не могло быть общих дел, интересов, конфликтов... Но чтобы вот так, с мотоцикла, на ходу, влепить в грудь заряд из обреза, который к прицельной стрельбе вообще не приспособлен... Сноровка нужна. Хладнокровие. Натасканность... Нет, это не подростки. Те увлечены скоростью, самими собой и подружками, которые повизгивают за спиной на крутых виражах.
«В то же время, — продолжал бормотать про себя Пафнутьев, — мы должны признать, что на подобное не идут без предупреждений. Наверняка чего-то от него добивались и лишь убедившись в бесполезности, могли пойти на крайние меры. Если, конечно, это не шалость, не картежный проигрыш, не риск ради риска...»
Оперативники ушли, получив задание. Жена, дети, работа, начальство, автобаза, собутыльники, любовницы, слабости и увлечения — все это должен был проработать Манякин, сам вызвался. Ерцеву достались рокеры, моторынок, дорожники, гаишники. В конце концов, надо плясать от того, что мотоциклисты — люди дорог, и появилась у них последнее время забава — стрелять на ходу из обрезов по дорожным знакам. Вокруг города не осталось ни одного не расстрелянного знака. А в таких случаях происходит неизбежное — рано или поздно шалунам надоедает стрелять по бессловесным жестянкам, хочется кой-чего острее, рисковее.
"Но среди бела дня! — который раз воскликнул про себя Пафнутьев. — Вот загадка! Вот что не вписывается ни в какую схему! Рокерная публика смела и отчаянна в стае, среди своих.” Ему приходилось иметь дело с этими бесстрашными владыками ночных городов — когда они в стае, к ним лучше не подходить, друг перед дружкой выпендриваются. А один на один — и смотреть не на что. Трусоваты.
Есть надежда, что у Худолея получатся снимки протектора. Но они заработают, когда найдется мотоцикл. А это непросто, мотоциклисты носятся без номеров, крадут машины друг у друга, одалживают, меняются колесами, шлемами, колясками...
Что еще? Худолей настрогал с забора щепок — на них могут обнаружиться следы мотоцикла, ворс от куртки, кровь... Но все обретет доказательный смысл лишь с появлением подозреваемого... Вот тогда обследуем его, определим группу крови, с пристрастием осмотрим мотоцикл...
А пока... Полная неопределенность.
Но надо что-то доложить Анцыферову. Мечется, наверно, по кабинету в ожидании новостей. Уж если его потревожили сверху, не успокоится, пока не доложит о победе. Очень любит докладывать о всевозможных свершениях. И правильно, это надежный путь наверх. Пусть о неудачах и срывах докладывают другие. Анцыферов прекрасно знает, что отсвет провала неизбежно ложиться тенью на человека, который сообщил о нем. Не зря древние правители казнили гонцов, приносящих печальные вести.
* * *
По дороге Пафнутьев решил заглянуть еще в одно место — был у него заветный человек, с которым ему было необходимо переброситься несколькими словами, чтобы вернуться в мир естественных понятий, далеких от кровавых происшествий. Это был Аркадий Халандовский, носитель здравого и насмешливого отношения к чему бы то ни было. Если он и приворовывал, то даже с неким чувством правоты, полагая, что обязан это делать, чтобы не выглядеть белой вороной. Он мог быть щедрым и не скрывал того, что это недорого ему обходится. Халандовский знал многих влиятельных людей в городе и далеко не со всеми у него были добрые отношения. Но вел себя осторожно, на рожон не лез, храня чужие тайны и собственное благополучие.
Подойдя к небольшому гастроному, занимавшему первый этаж жилого дома, Пафнутьев воровато огляделся, втянув голову в плечи, сразу сделавшись меньше и зависимее. В магазине, не оглядываясь по сторонам, прошмыгнул мимо продавца и скрылся за тощей картонной дверью. Продавщица покосилась на него, но, видимо, повадки Пафнутьева отвечали ее представлениям & людях своих, надежных, и она даже не спросила, кто он, куда направляется и вообще по какому такому праву проникает на запретную территорию.