Особые отношения

Играем в игры. «Измерим животик Зои», «А что там в дамской сумочке?» — кто бы мог подумать, что у мамы в сумочке найдется неоплаченный счет за коммунальные услуги? Соревнование, кто быстрее найдет пару детскому носочку и самый отвратительный конкурс, в котором детские подгузники, измазанные растопленным шоколадом, передавали по кругу, чтобы участники угадали марку шоколадного батончика.
И хотя я сама не очень-то сильна в конкурсах, но играю со всеми. Все организационные вопросы взяла на себя мой бухгалтер, Алекса, работающая на полставки. Она даже позаботилась о том, чтобы пригласить гостей: мою маму, двоюродную сестру Изабель, Ванду из «Тенистых аллей» и еще одну медсестру из ожогового отделения больницы, в которой я работаю, школьного психолога по имени Ванесса, которая в начале года обратилась ко мне с просьбой позаниматься музыкальной терапией с одним серьезно больным девятиклассником-аутистом.
Наводит некую тоску то, что эти женщины, в лучшем случае хорошие знакомые, сейчас играют роль близких подруг. Но опять-таки, если я не на работе, я с Максом. А Макс скорее ляжет под свою газонокосилку, чем станет угадывать марку шоколадных «испражнений», которыми измазаны подгузники. Именно поэтому на самом деле он единственный друг, который мне нужен.
Я наблюдаю, как Ванда вглядывается в измазанный памперс.
— «Сникерс»? — предполагает она и ошибается.
Следующий подгузник достается Ванессе. Это высокая платиновая блондинка с короткой стрижкой и проницательными голубыми глазами. В нашу первую встречу она пригласила меня в свой кабинет и тут же налетела с заявлениями о том, что тест оценки успеваемости — это сговор между приемными комиссиями, чтобы иметь возможность по всему миру обирать каждого абитуриента на восемьдесят долларов. «Ну? Что скажете в свою защиту?» — произнесла она напоследок и замолчала, чтобы перевести дыхание. «Я новый музыкальный терапевт», — представилась я. Она непонимающе уставилась на меня, потом взглянула в свой календарь и отлистала назад страницы. «Ой, — сказала она, — видимо, представитель центров «Каплан» приедет завтра».
Ванесса даже не посмотрела на подгузник.
— Мне это напоминает кучку, — сухо сказала она. — Две, если уж быть более точной.
Я прыскаю от смеха, но, похоже, шутка Ванессы понятна только мне. Алекса выглядит подавленной, потому что ее командные игры не воспринимаются серьезно. Вмешивается моя мама и забирает подгузник у сидящей на коврике Ванессы.
— Давайте поиграем в «Назови детеныша», — предлагает она.
Я чувствую, как в бок что-то кольнуло, и бессознательно поглаживаю в том месте рукой.
Мама читает с листа, который Алекса распечатала из Интернета:
— Детеныш льва…
Моя сестра вскидывает вверх руку.
— Львенок! — выкрикивает она.
— Верно! Детеныш рыбы…
— Икра? — гадает Ванесса.
— Малек, — отвечает Ванда.
— Такого слова нет, — возражает Изабель.
— Говорю тебе, я слышала этот вопрос в «Кто хочет стать миллионером?».
Неожиданно меня скручивает такая резкая боль, что я начинаю задыхаться.
— Зои!
Мамин голос доносится откуда-то издалека.
Я пытаюсь встать.
«Двадцать восемь недель, — думаю я, — слишком рано».
Меня опять словно режут изнутри. Я падаю на маму и чувствую между ногами что-то мокрое.
— Похоже, у меня только что отошли воды, — шепчу я.
Я опускаю глаза и вижу, что стою в луже крови.
Вчера вечером мы с Максом впервые заговорили об имени ребенка.
— Джоанна, — шепчу я, когда он погасил свет.
— Не хочу тебя разочаровывать, но это всего лишь я, — отвечает Макс.
Даже в темноте я вижу, как он улыбается. Макс из тех мужчин, которые, как я считала, никогда не обратят на меня внимания: высокий, широкоплечий, занимающийся серфингом, с копной белокурых волос и такой ослепительной улыбкой, что девушки-продавщицы роняют сдачу, а мамочки замедляют шаг, проходя возле нашего дома. Меня всегда считали умной, но даже при самой развитой фантазии меня нельзя назвать красавицей. Я — соседская девочка, из тех, кто стоит на танцах без кавалеров, чьи черты лица даже трудно вспомнить. Когда он впервые заговорил со мной — на свадьбе у своего брата, когда я подменяла вокалистку в группе (у той образовались камни в почках), — я принялась оглядываться по сторонам, уверенная, что он обращается к кому-то другому. Несколько лет спустя он признался, что никогда не умел общаться с девушками, но мой голос — словно наркотик: он просочился ему в вены и вселил мужество подойти ко мне во время пятнадцатиминутного перерыва между песнями.
Он думал, что женщина с дипломом магистра по истории музыки и разговаривать не захочет с человеком, который даже в колледж не ходил, а был заядлым серфингистом и зарабатывал на жизнь, подстригая газоны.
Я же не думала, что парень, за которым могла пойти любая особь с двумя Х-хромосомами, посчитает меня хотя бы симпатичной.
Прошлой ночью он осторожно положил свою руку на нашего ребенка — словно зонтиком накрыл.
— Мне казалось, что говорить о ребенке — плохая примета.
Это правда. По крайней мере, так всегда было для меня. Но мы уже так близки к финишу. Вот-вот пересечем финишную черту. Что может случиться плохого?
— Я передумала, — заявила я.
— Хорошо, в таком случае Элспет, — предлагает Макс. — В честь моей любимой тетушки.
— Пожалуйста, скажи, что ты только что это придумал.
Он смеется.
— У меня есть еще одна тетя, Эрминтруда.
— Ханна, — парирую я. — Стелла. Роза.
— Это цветок, — отвечает Макс.
— Да, но я же не предлагаю назвать ее Гвоздикой. Роза — красивое имя.
Он наклоняется над моим животом и прижимается к нему ухом.
— Давай у нее самой спросим, какое имя ей нравится, — предлагает Макс. — Думаю… погоди-ка… нет, постой, она дает знать ясно и четко… — Он поднимает на меня глаза, ухо все еще прижато к животу. — Берта, — произносит он.
Ребенок, как будто в ответ, резко пинает его в челюсть. И я уверена, что сейчас она дает понять, что все хорошо. Что говорить о ней совсем не плохая примета.
Меня выворачивает наизнанку, меня режут ножами. Я еще никогда не испытывала такой сильной боли, как будто она поселилась у меня внутри и отчаянно пытается вырваться наружу.
— Все будет хорошо, — бормочет Макс, сжимая мою руку, как будто мы соревнуемся в армрестлинге. Интересно, когда он успел приехать? И зачем меня обманывает?
Его лицо белее мела, и, несмотря на то что он всего в нескольких сантиметрах от меня, я едва различаю его. Вместо этого перед глазами размытое пятно из докторов и медсестер, которые заполнили крошечный родзал. В руку мне воткнули капельницу. Мой живот обвязан лентой, которая подсоединена к монитору для наблюдения за состоянием плода.
— У меня всего двадцать восемь недель, — задыхаясь, говорю я.
— Мы знаем, милая, — успокаивает сестра и поворачивается к врачам. — Я ничего не вижу на мониторе.
— Попробуй еще раз.
Я хватаю медсестру за рукав.
— Она… она слишком маленькая?
— Зои, — успокаивает меня сестра, — мы делаем все возможное. — Она нажимает на кнопку на мониторе и поправляет ленту на моем животе. — Не слышу сердцебиения.
— Что? — Я хочу встать, Макс пытается удержать меня на столе. — Почему не слышно?
— Привезите ультразвук! — бросает доктор Гельман, и через секунду в родзал ввозят аппарат.
На мой живот выдавливают холодный гель, а я корчусь от очередного приступа. Доктор впивается глазами в монитор эхоэнцефалографа.
— Вот головка, — спокойно комментирует она. — А вот сердечко.
Я вглядываюсь изо всех сил, но вижу лишь движущуюся серо-черную рябь.
— Что вы видите?
— Зои, мне нужно, чтобы ты на минутку расслабилась, — велит доктор Гельман.
Я закусываю губу. Слышу, как кровь стучит в висках. Проходит минута, еще одна. В комнате раздается лишь негромкое гудение аппаратов.