23

– Ничего, Витенька, ничего. Мы все еще исправим, все исправим. – мать Димки стала тихонько причитать, при этом поглаживая меня рукой по голове.
Что именно можно исправить в смерти Димки, я не знал, хотя вполне можно понять мать, убитую горем. У нее теперь свои тараканы в голове, и я совершенно не собираюсь вторгаться в ее песочный мир. Это горе с ней теперь навсегда, а мне не мешает вспомнить о цели поездки в Васильков.
– Витя, ты хочешь чаю? Или уже будешь спать ложиться?
Только сейчас я почувствовал, как же я чудовищно проголодался.
– Да, чай, с удовольствием. И, если можно, с какими-нибудь бутербродами. К черту скромность!
– Сейчас, Витенька, посмотрим, что у нас есть, – и Татьяна Александровна слегка заторможенной походкой направилась на кухню.
– Вам помочь?
Из кухни раздалось приглушенное: «Не надо, я сама».
Тем временем я вновь стал разглядывать комнату, только уже при полном освещении. Ваза с двумя искусственными цветками вновь стояла на столе, похоже, Обухова водрузила их на место. Правее от входа в комнату, где меня душила Соня, стояла этажерка со старыми советскими книгами, а над ней висела большая черно-белая фотография Димки в красивой деревянной рамке. Напротив меня стоял старый телевизор, хотя, похоже, все же цветной. Экран был весь запыленный, и я с трудом в нем отражался. Мое внимание привлек сервант, вернее, его содержимое. Раньше, при тусклом свете торшера и в присутствии Сони, я лишь заметил, что все стекла на нем тоже были покрыты толстым слоем пыли. Но теперь я увидел, что внутри самого серванта за всевозможными фужерами и рюмками находились вырезанные из картона вставки, которые закрывали все зеркала. А помимо серванта в доме я больше вообще не увидел ни одного зеркала. Может, примета такая нехорошая? За моей спиной по-прежнему висел огромный ковер с повешенными поверх него механическими черными часами. Я готов был поклясться, что именно такие видел в своем злосчастном сне.
На пороге появилась Татьяна Александровна с подносом, на котором были две кружки чая, блюдце с печеньем и бутерброды со шпротами. Мы пересели за стол и, вместо того чтобы начать «чаепитничать» под медленный разговор, я накинулся на бутерброды. Татьяна Александровна молча смотрела, как я уминаю провизию, иногда отпивая маленькими глотками чай из своей кружки. Лишь после третьего съеденного бутерброда я стал немного походить на человека и потянулся к печенью.
– Ты не стесняйся, ешь. Я еще нарежу батона. Извини за скромный стол, больше ничего на скорую руку в доме не нашла.
– Да что вы, Татьяна Александровна! И так все замечательно. И очень даже вкусно. И почему Соня меня попыталась убить?
Переход получился быстрым, и для Димкиной матери даже неожиданным. Татьяна Александровна отодвинула от себя чашку с чаем и тупым взглядом уставилась на меня. Она какое-то время продолжала смотреть немигающими глазами, и тут на ее лице появилась (или мне померещилось?) чуть заметная ухмылка.
Почему меня пыталось убить чудовище, лишь слегка напоминающее жену покойного Димы? Почему в доме завешены все зеркала, как будто здесь находится покойник, хотя Обухов умер почти год назад? И почему мы сейчас сидим с Димкиной мамой и усиленно делаем вид, как будто ничего не произошло? И.
Неожиданно я вскочил на ноги и выкрикнул:
– И где Алиса?!
Димкина мама даже не вздрогнула. Она по-прежнему продолжала смотреть на меня, только ухмылка на ее лице стала еще отчетливее. Наконец, она сказала ровным, не терпящим возражения, голосом:
– Сядь, Витя. Сядь и слушай меня.
Татьяна Александровна продолжала смотреть на меня не мигая, а я не знал, что делать. Бежать? Боже, куда?! Сейчас ведь ночь, а за разбитым окном где-то рядом бродит это чудовище Соня. Довериться Димкиной маме? Да ведь очевидно, что она тоже ненормальная. Я решил пока сесть на стул и выслушать ее, но сел не рядом, а за противоположный конец стола. За мной зиял темнотой открытый проем двери, ведущей в комнату, где меня пыталась убить Соня, а по левую руку был еще один проем темноты – разбитое окно, куда выпрыгнуло чудовище.
Тем временем Татьяна Александровна начала говорить:
– Когда-то мы с твоей мамой, Витя, были лучшими школьными подругами. Мы очень много времени проводили вместе, часто бывали друг у друга в гостях, вместе ходили на танцы, сейчас вы их называете дискотеками. Но больше всего мы обожали фантазировать. Мы вместе хотели стать милиционерами, затем вместе решили убежать из дома и поехать устроиться работать на БАМе, покорять Сибирь… (на хрена она мне это все рассказывает?) А потом, когда мы уже с твоей мамой учились в выпускном классе, у нас появилась новая девочка. Никто не знал, откуда она взялась. Мы никогда не видели ее родителей, в школу ее привела какая-то старушка, она объяснила, что родители ее приедут в Г. позже, они находятся в каком-то дальнем гарнизоне. Девочка пробыла в нашем классе чуть больше трех месяцев, а затем куда-то пропала. Родителей ее так никто и не увидел, пропала куда-то вместе с девушкой и старушка. Но все это произошло потом. Наш класс сразу же как-то чудовищно преобразился. С появлением этой девочки стали происходить какие-то странные случаи. У детей стали разводиться родители, мы стали все агрессивными и злыми, но, самое главное, мы разругались с твоей матерью. Эта девочка… – тут Татьяна Александровна запнулась. Видимо, воспоминания захлестнули ее с новой силой, я почувствовал, как у нее стал слегка дрожать голос. – Эта девочка очень любила писать странные стихи и дарить их своим одноклассникам. Сначала нам казалось, что это весьма мило, но затем… Затем это стало всех раздражать, кто-то попытался ударить или оскорбить девочку, но большинство стали просто ее избегать, и даже бояться. Получили по стихотворению и мы с твоей мамой.
– Девочку звали Ангелина?
Татьяна Александровна вздрогнула и посмотрела на меня удивленными глазами:
– Откуда ты знаешь? Тебе мама про нее рассказала?
– Никто мне про нее не рассказывал. Я сегодня с ней познакомился. Только представилась она мне Анилегной.
Димкина мама вновь как-то опустошенно заулыбалась и тихонько запричитала:
– Время пришло, Витенька. Время пришло.
– Так что там со стихотворениями? – мой голос прозвучал неестественно громко для этого злосчастного дома, и Татьяна Александровна в который уже раз вздрогнула.
– Стихотворения? Ах, да, стихотворения. В них, Витенька, – и Обухова с обескураживающей улыбкой посмотрела на меня, – были предсказания о Димкиной и твоей смерти.
Я побледнел, а кожа на руках покрылась крупными пупырышками:
– Но я ведь еще не умер.
Татьяна Александровна ничего мне на это не ответила, зато по-прежнему продолжала на меня смотреть с идиотской улыбкой. Неожиданно Обухова стала читать по памяти вслух:
Мы малые дети – и ты, и я,
И вырастем раньше, чем будет беда.
Родишь ты сынишку, он будет плохим,
При жизни ты будешь несчастней других.
Когда он уйдет, ты захочешь вернуть
И сделаешь так, совершив страшный путь.
Проклясть не забудь одного малыша,
Которого любит «сестричка» твоя.
Он будет хорошим – твой будет плохим,
Он будет счастливым – твой будет больным.
Но ты повернешь и проделаешь вспять,
Душа никому не нужна просто так.
– И что это было такое?
– Это стихотворение, которое подарила мне Анилегна.
– Ее, кажется, Ангелина зовут.
– Витенька, называй ее, пожалуйста, Анилегна.
– А Диму будем называть Амид?
Я добился своего. Глаза Обуховой вспыхнули двумя огоньками гнева, она вскочила со стула и начала кричать:
– Не смей так говорить про Димку, дрянной мальчишка! Он ушел из-за тебя – ты во всем виноват! Ты и будешь расплачиваться, ты и твоя мамаша! Я верну своего сынулю!!!