Желтый тайфун (Повесть и рассказы)

— Так, значит, по вашим словам, я утаил эти деньги? Значит, я вор?..
Юноша одним прыжком выбросился вперед, к самому столу капитана, и крикнул звонко, прямо ему в лицо:
— Да, ты вор, вор! Как все вы, мандарины с нашивками!
Прыгающая от ярости рука с зажатым в ней кольтом рванулась кверху. Мушка револьвера уставилась прямо в лоб юноши.
— Вон! Все вон! — хрипло выплюнул Гренобль, словно чьи-то пальцы уже сдавили ему горло. — Убью!
Старик и двое пожилых накэ опасливо попятились назад и скрылись за дверью. Но юноша остался. Зрачки его глаз, казалось, сцепились с зрачками европейца. И этот взгляд взгляд хищной птицы, ясный, блестящий и острый, был налит такой тяжелой ненавистью, что Гренобль испытал чувство, близкое к физическому гнету.
— Уйди! — шевельнул он внезапно побелевшими губами. — Я даже прошу тебя, уйди! А не то я буду стрелять в тебя до тех пор, пока в тебе не будет столько же дыр, сколько в перечнице.
Юноша вздрогнул. На его торсе и ляжках выступили и напряглись мускулы. Рука инстинктивно легла на ручку кривого кинжала, заткнутого за сампо.
— Стреляй! — ответил он. — Я запомню, что ты вместо франков расплачиваешься пулями. Прощай, господин!
Юноша повернулся и вышел из кабинета гибкой и быстрой походкой, спокойно опустив за собой занавес.
Гренобль расслабленным жестом бросил на стол кольт. Сгорбился в кресле и зарыл лицо в ладонях.
II
Гонг пробил смену часовых. Гренобль очнулся, словно после тяжелой драмы. Встал, подошел к окну и, подняв плетеные жалюзи, выглянул наружу. Глазами пустыми, невидящими окинул дали, курящиеся в горячем, дрожащем мареве. За частоколом форта увидел четыре темные, медленно удаляющиеся фигуры. Вспомнил взгляд тяжелых глаз юноши, нервно вздрогнул, словно от неожиданного укола булавкой. Неудержимо затопило желание вернуть их, отдать деньги. Повернулся уже к выходу. И остановился. Другая мысль, поднявшаяся откуда-то со дна сознания, заставила его оцепенеть у окна: «А как же поручик Галь? А карточный долг ему в две тысячи двести франков? Не отдавать? Но ведь честное слово офицера не шутка. Ведь придется уйти из полка и… навсегда проститься с Жанной. Э, черт с ней, с Жанной! Анемичная кукла! А вот приданое ее — это важнее. Тогда можно будет бросить и службу, а, главное, уехать во Францию, простившись навсегда с этой гнусной дырой!»
А ведь какая, действительно, гнусная дыра этот форт Тхай-Хин и дивизионный артиллерийский полигон при нем, комендантом которых состоит он, капитан Гренобль. Затерянная в степях, в безводных дюнах, на границе таинственных камбоджийских джунглей, еще не исследованных европейцами, эта дыра любого человека вывертывала наизнанку, у любого, самого крепкого, мужчины выбивала из-под ног твердую почву. Если не свалит малярия, если не угонит обратно в Сайгон жуткая, неизлечимая болезнь, от которой гниют ногти и опадают на всем теле волосы, то доконает алкоголь или страшный чанду [16].
«Скорее вон отсюда, из этого ада! Нет, не отдам деньги дикарям. Решено!»
Схватил шнурок жалюзи и снова увидел их. Четыре фигурки, постепенно уменьшаясь, словно растворялись в знойном воздухе. Сам не отдавая себе отчета в поступках, сдернул со стола артиллерийский Цейс и долго шарил по кустам и дюнам, разыскивая их.
Наконец-то, вот они! Первым конечно идет юноша Чанг, вторым солдат, дравшийся за Францию на Сомме и Уазе, последним плетется старик, с оловянным ожерельем на шее. Мучительно захотелось вдруг, чтобы хоть один из них обернулся, чтобы по выражению лица, блеску глаз разгадать, какие мысли обуревают их, какие чувства уносят они из форта, уносят так спокойно и бесстрастно.
Отдернул, словно обжегшись, глаза от окуляров. Новая мысль, неожиданная как удар ножа, испугала его: «Да ведь это мои враги и враги беспощадные, непримиримые. И не только мои, а и всех тех, кто со мной и за меня».
И именно сейчас, глядя на четыре спокойно и неторопливо удалявшиеся фигуры, он особенно ярко, четко и глубоко осознал, что его форт и полигон — это только островок среди враждебного моря, что его гарнизон — это только щепотка европейцев среди совершенно необследованных племен, ненавидящих и избегающих общения с незванными пришельцами. Гренобль мысленно вообразил свой форт, окруженный, словно вражеским частоколом, деревнями и поселками туземцев, чьи глаза всегда незримо следят за белыми, подстерегая каждое движение своего врага. И, кажется, впервые за пять лет пребывания в колониях, он испытал чувство тоскливого недоумения: «Зачем я здесь? Кому это нужно?»
На один только миг, короткий миг, мысль его, освободившись от всякого контроля, ворвалась в чащу воспоминаний. И многие факты, свидетелем которых был он сам, теперь вдруг получили другой, глубокий смысл.
Он вспомнил поручика Бланшерона, длинного Пьера Бланшерона. Будучи офицером-квартирмейстером, он за свиней, забранных в соседнем поселке на провиант гарнизону, расплатился квитанциями. Когда туземцы потребовали золота, он рассмеялся им в лицо. Через неделю он, через посланца, получил письмо с требованием денег и полное угроз. Длинный Пьер не дочитал его даже до конца и разорвал, смеясь. Вскоре после этого он нашел воткнутым в стену, в изголовьи своей кровати, Фо-Нонги, фетиш смерти — длинную серебряную булавку, с такой же головкой в виде уродливой маски туземного божка. Каждый, нашедший у себя Фо-Нонги, уже может считать себя трупом. Это — своеобразная повестка, вызывающая на тот свет, извещающая, что получивший ее умрет в течение шести последующих дней. Длинный же Пьер, бравируя опасностью, словно издеваясь над Фо-Нонги вдел его вместо цветка в петлицу кителя и ходил так, посмеиваясь. Но смеялся уже недолго. На третий день после получения Фо-Нонги его нашли мертвым в кровати. Комната его была наполнена сладковато-приторным дымом. Полигонный врач определил, что Бланшерон умер от злоупотребления опиумом. Это длинный-то Пьер, всегда отворачивавшийся от чанду, как черт от ладана? Но фейерверкер Даниэль, старый колониальный волк, шепнул тогда же капитану Греноблю, что это был дым не чанду, а корня кок-хен-каунг, от которого люди засыпают навеки.
Второй случай — с сержантом Верне. Во время топографической съемки в горах он оскорбил какую-то туземную девушку. Вернувшись в форт, он уже забыл об этом случае. Но кто-то помнил.
Последний раз его видели живым в унтер-офицерском клубе, откуда он вышел поздно вечером, слегка подвыпивши. А через два дня нашли уже его труп, в аройо [17] около самых ворот форта. В спине сержанта торчал кинжал, наконечник которого был намазан неизвестным ядом, а ручка изображала маску Фо-Нонги.
Вспомнил Гренобль случай, происшедший и с ним самим. За плохо вычищенный затвор орудия он избил в кровь наводчика-туземца. Вечером в этот же день, сидя у раскрытого окна с газетой, он ясно услышал в ближайших кустах звук спускаемого курка. Гренобль быстро выхватил из кармана револьвер и выпустил в кусты всю обойму. Сбежавшиеся на выстрелы патрули, обшарив кусты, нашли только не выстреленный патрон от винтовки казенного образца. Капсюлька его носила ясный отпечаток бойка. Только осечка спасла капитана от смерти. Строгое расследование, произведенное офицерами, установило, что избитый наводчик в этот вечер даже и не выходил из казармы. Но Гренобль после этого случая бил уже только белых солдат, а в отношении туземцев ограничивался одной бранью.
Все эти факты, казавшиеся когда-то разрозненными, теперь словно объединились, связанные общим смыслом. За всеми этими случайностями он почувствовал чью-то твердую волю, направлявшую их и соединившую в общую крепкую цепь, которая опутывала теперь его незаметно, но верно.
Вызов ему, Греноблю, был брошен настолько откровенно, что желание борьбы и жажда мести сплелись в его сердце в общий колючий клубок. Несмотря на все свое безволие и бесхарактерность, он теперь, осознав опасность, хотел только одного — дать отпор таинственному врагу.