Сезон охоты на единорогов (СИ)

Женька этого ещё не понял, не нажил он этого опыта – проходить, проползать по своим же ошибкам, по отброшенным принципам и идеям, обильно политым потом и кровью – своими ли, чужими, а занозами, сидящими в сердце. Потому так резок и непримирим. 
Чуду я почувствовал неосознанно. И только когда он беззвучно и невесомо опустился на траву рядышком, понял, что в кои веки сподобился нетелесного явления веда. Он оставался таким же рыжим и веснушчатым, лохматым и костлявым, даже не пытаясь придумать иное обличие или наделить себя чем-то особенным. Та же вечная босоногость, та же вечная непутевость. Сел, насупленным взглядом обежал мир и почесал шелушащееся от загара ухо о беззащитно поднятое плечо. 
- Он уже сожалеет, - угрюмо сообщил Чуда, стараясь не встречаться со мной взглядом. – Ну… или скоро пожалеет.
Прозвучало уж больно похоже на угрозу. И я осторожно покачал головой: 
- Не надо, Юр. Мы сами разберёмся. 
Юрка посмотрел на меня, словно побитый щенок, и расстроенно хлюпнул носом: 
- Я два месяца! Два месяца! А он?! Ему что – жалко?!
Захотелось обнять пацана, пожалеть, но остерёгся – кто же знает, насколько это повлияет на настройку веда. Не настолько тесно я общался с повелителями образов, чтобы знать их методы. Вдруг трону – а он и совсем исчезнет? Поэтому, почесав щетину, наскрёб мыслей на невразумительный ответ:
- Молодой он. Вот и… Пройдёт это.
- Пройдёт, - кротко вздохнул Юрка. – Только ты это… не вздумай, слышишь! 
И снова, как в первую встречу, скрючился, настороженно заглядывая на меня снизу вверх. Такая острая, напряжённая мордашка, с глазками, рыскающими по моему лицу, словно ищущая там что-то.
- Чего не вздумай? 
- Да уходить же! – поморщился Чуда моей тугоумности. 
- А. Ну это - не буду, - усмехаясь, отозвался я. 
И вправду – с чего тут уходить? Что характерами не сходимся? Ну, что ж, бывает. Да, мешает в жизни, но несмертельно. Пока не смертельно. А там, может, и найдём точки соприкосновения, чтобы не избегать друг друга, и хотя бы чувствовать. Не дитё же малое этот Жанька, понимает, что в одиночку не справится. 
- Неа, - сокрушённо вздохнул Юрка. – Не понимает. 
- Значит – поймёт, - пожал я плечами. 
- Когда поймёт, - обижено поджал губы малец, - поздно будет! 
Я замер. Вот как это понимать? Как предсказание будущности, страшного запоздалым раскаянием в неотвратимой беде, или детской обидой, вымещаемой в ранящих словах? Был бы Юрка простым ребёнком – отмахнулся бы. А так. Аж скрутило потроха от горького предчувствия. 
- А как это будет, Юр? – запоздало дёрнулся я. 
Чуда посмотрел на меня странно-влажным взглядом и отвернулся. 
- А как это обычно бывает? – передёрнул он плечами. – Когда в самом страшном сне ты бежишь на помощь, бежишь, а ноги ватные, воздух как вода, и не успеваешь… А нужно-то всего малость - просто проснуться. Только проснуться – значит, признать, что до этого спал… 
Вот никому бы не пожелал такое пережить в жизни! Тем более, не хочется нарываться на это самому. А если Женьке это предстоит, то и я в стороне же не останусь. Но расспросить Чуду не успел - Юрка вздрогнул, его взгляд странно затуманился, словно сознание решило внезапно покинуть тело, и образ плавно растворился в воздухе. Словно и не было. 
Так вот, значит, как веды приходят и уходят? 
Я только поднялся с конуры, как из дома вышел Женька. Угрюмый, но какой-то поникший, с одеревеневшими от напряжения плечами. Чувствуется, что по мою душеньку. Я шагнул навстречу. 
- Юрку я поднял, - коротко сказал он и отвёл глаза. – Останешься с ним? Мне нужно отлучиться. 
Не приказ – вопрос. Никакой информации о том, куда и зачем. Значит, всё-таки, нет в нём ещё той «жалости», о которой говорил Чуда.
Но что мне ещё остаётся? 
- Останусь, - я кивнул и шагнул к дому мимо Женьки.
Почувствовал, что он что-то недоговорил, что порывается задержать, но останавливаться не стал. Знамо дело – извиниться хочет за вспышку. Не стоит, Женька. Главное – сработаться, сойтись в силе. А пороги на реке – это только пороги, это не цель пути. Разговора не стоит. Во всяком случае – сейчас. А то, не ровен час, опять наговорим лишнего. 
Он меня не остановил. Словно подслушал мысли. Или решил по-своему. 
Юрка сидел на постели, уже натягивая футболку и вовсю гримасничая. То ли в правду так сладко зевается этому мальку по утрам, то ли озорная природа не даёт успокоиться и на секунду. 
- Не последнего пробуждения, - пожелал я традиционно и подал ему комок штанов со стула.
Юрка подхватил его и тут же, без предисловий и приветствий, сообщил:
- А я сон видел! 
- Неужели?
Тоже мне удивил! Как будто не каждый день видят сны мелкие проказники, вроде него!
Он тут же надулся. 
- А вот и не каждый! Каждый день я темноту вижу, а сны – не каждый! 
- Прости, не знал, - покорно развёл руки я. – И что за сон?
Юрка задумчиво нахмурился и повёл ладошкой перед собой, словно пытаясь нарисовать нечто, привидевшееся ночью. 
- Как будто меня папа на руках качает, - вздохнул Юрка.- Только он не папа, а снеговик. Огромный такой, с носом-морковкой, шапкой-ведром и варежками синими на веточках, вместо рук. И не холодный совсем, а тёплый и пахнет травой скошенной. Качает-качает, а потом – бах! И мы уже с ним в реке плывём. Только я на плоту, а он рядом, в воде. И за плот держится. И тает, тает… Только варежка от него на плоту осталась.
И, насупившись, замолк. 
А на его коленях, сама по себе, из ниоткуда, появилась рукавица. Синяя рукавица разнорабочего. Неудобная, широкая, грубой ткани с ватиновой подкладкой. В таких строители или ремонтники трудятся на морозе, когда уж совсем припрёт, деваться некуда и нужно выходить на работу. Рукавица старая, потрёпанная и лоснящаяся от пыли, с залысинами у основания пальчика и грязным верхом.
Чуда смотрел на неё странно-влажным взглядом.
Я осторожно присел рядом.
За всё это время я не задумывался о настоящих родителях Чуды – кто они, где они. Только Женька казался рядом с ним органичным и необходимым дополнением. Но как же я не прав! Мальцу необходимы не строгий наставник и страж, а защищающая от ночных напастей колыбельная матери, да надёжные и ласковые руки отца. Всё то, что молодой горячий тарх, недавно лишь познавший ответственность стража при хранимом меченом, дать ему просто не мог. 
Я осторожно взял Чуду за плечи и прижал к себе. 
- Если хочешь – поплачь, - тихо предложил я.
- Не хочу, - вздохнул Юрка. – Чего плакать-то? Это был хороший сон… 
- Обычно хуже? 
Юрка прижался лбом к моему плечу и по-стариковски вздохнул:
- Обычно – без своих. 
Бывало и в моей жизни тарха, во времена обучения в Храме, когда казалось, что весь мир против тебя, когда каждую ночь во снах сражался с чем-то страшным и рядом не возникало надёжных плеч и заботливых рук. Тогда чудилось, что сойдёшь с ума в клетке-сне, где ты отгорожен от настоящего мира, где тебя окружают в строгой сетке правил и традиций понимание, верность и долг. Во сне ничего не оставалось от них. Только хаос чувств, лиц и смыслов, крепко замешенный на тьме непонимания, боли и крови. 
- У меня было такое, - неожиданно для себя признался я. – Когда ещё подростком был, учеником-отроком в своей школе. 
- И что? – Чуда заинтересованно выглянул у меня из-под руки. 
- Был у нас в Храме очень старый наставник, он уже даже не учил, а только читал мудрые книги и отдыхал, заканчивая свой век при школе. Его никто из учеников не беспокоил, только наставники иногда обращались за советами. Но я тогда пошёл именно к нему. Потому что мне было стыдно таких снов. В них я всегда проигрывал и всегда оставался один. И сон прерывался в миг, когда меня должны были добить. Я просыпался от страха перед будущностью. А для тарха это постыдно, понимаешь?
- Нет, но ты продолжай, - прижался он ближе. 
Я усмехнулся. Что ж тут может быть неясного? Тархи – защита Предела. Им стоять частоколом на границе – плечо к плечу, и быть непобедимыми. Иначе рухнет этот мир, а вместе с ним и родовая клятва, а с ней погибнут все – и живые ныне, и тени прошлого, и надежды будущего. Так нас учили. И мы верили, что мерило жизни тарха – сколько у него побед и сколько у него младших. Такой вот количественный индикатор смысла твоего существования. И смерть, и одиночество не должны были страшить. Да вот… страшили.