Стальная дуга
В следующий момент его стиснул в объятиях рослый боец, одним махом взлетевший по наваренным скобам на танк:
— Спасибо, ребята!
— Да что ты, какие тут могут быть благодарности…
Потом все пили спирт и водку. Закусывали чем придётся на радостях. Ещё бы! Такую работу сделать…
Александр с трудом вырвался из круга празднующих пехотинцев и отошёл в сторону. Возле стены, на обнажившейся земле лежал труп немца. Раскрытый в предсмертном крике рот, запрокинутые руки. Рядом валялись скрученные в беспорядочный рулон пулемётные ленты, обрывки каких-то бумажек. Равнодушно скользнув по нему взглядом, Столяров вернулся к танку. Там шла гульба: наяривала гармонь, плясали люди. Кое-кто стрелял в воздух, салютуя победе. Майор прислонился к заиндевевшей броне и потянулся за папиросами… На душе было почему-то легко и спокойно. Да и то сказать — такое дело сделать…
— Где командир? Кто видел командира танкистов?
Александр обернулся — спрашивая бойцов, его искал какой-то франт в новенькой шинели и с проволочными очками. Вставив в рот два пальца, майор оглушительно свистнул, затем махнул рукой, подзывая неизвестного. Запыхавшись, тот подбежал и неумело отдал честь:
— Младший лейтенант Курочкин. Из политотдела 62-й армии. Вы командир танкистов?
— Так точно. Майор Столяров. А в чём дело?
— Вам необходимо проехать со мной. Будете свидетелем.
— Чего? Каким свидетелем?!
— Увидите. Вот приказ командующего. Оставьте дела на заместителя и идёмте. Это очень срочно, машина ждёт.
Младший лейтенант смотрел на майора умоляющими глазами, и Александр решился.
— Хорошо. Едем…
Лагерь представлял из себя всего два барака. Один — для охраны. Второй — лагерная амбулатория, как гласила вывеска на двух языках: немецком и русском. Сами пленные размещались в выкопанных руками в земле норах, вход в которые прикрывали потерявшие всякий вид шинели. Пол в норах устилали мертвецы. Со впавшими щеками, обнажившимися в оскале зубами. Их одежда шевелилась от сплошного слоя вшей. Неподалёку, за колючей проволокой, был выкопан ров, в который сваливали трупы. Покрытые тонкой корочкой прозрачного льда, они блестели на ярком зимнем солнце. Одетые и голые. Целые и с отсутствующими конечностями, отгрызенными то ли одичавшими собаками, то ли волками. А может, и людьми? С обглоданными крысами пальцами, отъеденными ушами. Глаза у кого были, а у кого и нет. Вороны успели поживиться. Все тела в последней стадии истощения…
Александр видел, как двое бойцов осторожно вели под руки чудом уцелевшего. Он был абсолютно лыс, ноги опухли так, что было видно даже через тряпки, укутывавшие ступни. Морщинистые землистые щёки, впавшие тусклые глаза, чудовищный трупный запах, исходивший от вроде бы ещё живого существа… Назвать его человеком не поворачивался язык. Настоящий живой труп…
Круглолицая молодая казачка, стоящая возле саней, на которые укладывали освобождённого, не сдерживала эмоций:
— Ой, люди добрые! Да что же тут деялось… Изверги энти, как из норы люди выйти не можуть, так залезут всей кучей и прыгають, поки земля не завалиться. Иной раз смотришь, а холмик всё шевелится, несчастные из-под низу выкопаться пытаются. И не кормили их последние деньки уже ничем… Поначалу-то две с лишком тыщи было тут, у лагере. Почитай все три без малого. А засим — меньше, меньше… Их и собаками травили, и живьём в ров скидывали, силушек-то нема у бедолаг с голоду, не выбраться им оттель… Да ещё палками кидаются или камнями… Последнее время и не стреляли по ним. Вытащат наружу, разденут, водой обольют, и всё… У них и тепла-то в теле нет, не с чего взяться… Ой ты ж лишенько, ой ты ж горюшко людское…
Майор скрипнул зубами: ещё один вопрос к Бригитте. Первый — за сорок первый год, за сожженных заживо. И второй, за сорок третий — за Сталинградский лагерь для пленных…
— Я ж и говорю, хохлы энти — что звери! Немцы такое не делали! Что они вытворяли… Ось там, под тем столбом, лежит один лейтенант-лётчик. Его раненым принесли, нога стала гнить. Так они его на козлах, пилою, что дрова пилят, живьём… Изверги!
— Какие хохлы?!
— Да охранники лагерные, кто же ещё? Немец тут комендантом только был, а вся охрана, все надзиратели — хохлы…
Внезапно из саней донёсся слабый голос освобождённого:
— Дура девка. Я сам хохол, а то не украинцы были…
— А кто же?!
Мгновенно вспыхнув, девчушка упёрла руки в бока, готовясь сцепиться в жарком споре.
— Их ни один настоящий украинец за своих не посчитает. Не люди они, то ты права. Они — нелюди…
…Александр курил одну папиросу за одной. Наконец ему поднесли на подпись протокол для Международного Красного Креста. Аккуратно вывел свою подпись, затем подошёл к привезшей его сюда машине [2].
— Поехали. Быстрее отсюда. Не могу…
Он рванул ворот гимнастёрки, который душил его. Затем глотнул из фляги ледяной воды, вроде стало полегче… Тем не менее отпустило майора только в расположении батальона.
Он не стал рассказывать остальным, что видел. Просто объяснил, что вызывали по делу, в штаб. И уже поздно вечером, после отбоя, впервые за всю войну напился, выпив почти пол-литра спирта. Иначе просто не мог уснуть — перед глазами всё стоял выстланный трупами ров…
Утром не было никакого похмелья. Увиденное в лагере не шло из головы. Но надо было жить дальше, тем более что поступил приказ продолжать атаковать противника. Теперь необходимо было добивать окружённых дальше.
И вновь «Черчилли» пошли в бой. Только Столяров стал ещё безжалостнее, ещё хитрее. Пылали подбитые немецкие машины, врезались в окопы обороняющихся гусеницы. Пушка стреляла почти без перерыва. Позади атакующих русских оставалась земля, усыпанная мёртвыми врагами…
— Товарищ командир! Смотрите! Вроде бы белый флаг…
Александр приник к окулярам приборов наблюдения — точно, из здания свешивался кусок белой тряпки.
— Ты прав, Ваня. Сдаются.
Майор залез в карман за папиросами. Прикурил. Затем решительно открыл люк и выбрался наружу. Чистый морозный воздух обжёг лёгкие, даже слегка закружилась голова. Он устало опустился на край башни и сделал жадную затяжку, затем махнул рукой и крикнул:
— Эй, там! Выходи! Никто тебя не тронет!..
Они брели длинной нескончаемой колонной, голодные, закутанные в тряпки. Не армия, а куча усталых больных людей. И самое страшное — равнодушные. Устало шаркая неподнимающимися ногами по снегу, затем — по земле. Кое-кто падал, а остальные огибали лежащего мимо и шли дальше, не делая попыток помочь подняться несчастному. Норма продовольствия для германского солдата в последние дни составляла всего двести граммов хлеба в сутки… Попадались и другие — сытые, откормленные, прекрасно одетые. Но крайне редко. Удивило, что офицеры выглядели точно так же, как и все остальные. Тоже измождённые и усталые…
Мимо пробежала группа автоматчиков.
— Сидишь, танкист? Слышал — Паулюс сдался!
Столяров даже приподнялся с брони:
— Не врёшь?!
— Сзади везут! В «эмке»!
И точно — спустя несколько минут послышался до боли знакомый завывающий звук мотора легковой машины Горьковского автозавода. Александр успел заметить сквозь мутноватое стекло худого, плохо выбритого немца в высокой фуражке, сидящего на заднем сиденье. Следом мчались два «виллиса» с охраной…
Новость мгновенно облетела все войска — взят в плен фельдмаршал Паулюс! Это звание было присвоено генералу 30 января 1943 года. Текст телеграммы гласил: «Поздравляю вас с производством в генерал-фельдмаршалы. Адольф Гитлер». Но радости произведённый в этот чин не испытывал, ведь по сути это был приказ к самоубийству. Никогда за всю историю ни один германский фельдмаршал не сдался в плен, и фюрер надеялся, что эта традиция не прервётся. Но он просчитался. Фридрих фон Паулюс капитулировал. В Берлине в это время шли похороны. Огромная усыпальница из гранита и бетона, почётный караул, закрытые гробы, засыпанные почти полностью цветами… Лично фюрер и высшие чины командования прибыли отдать честь якобы застрелившемуся генерал-фельдмаршалу. По всей Германии и подчинённым ей территориям был объявлен трёхдневный траур…