Прикосновения Зла (СИ)
Тацит наделил эмиссаров правом действовать самостоятельно: искать среди культистов тех, кто не достаточно чтил Паука, нарушал его запреты, высказывал инакомыслие, роптал на понтифекса, а после – судить их и жестоко карать. Эмиссаров считали образцами справедливости, потому что от них нельзя было откупиться, как от государственных судей, за совершенные проступки богатый подвергался наказанию наравне с бедняком, вплоть до увечий и смерти.
Со временем Руф стал вхож во дворец и смог подать прошение зесару о возведении храма Паука на Киренских холмах. Клавдий одобрил строительство, пригласив Плетущего Сети для личной беседы, чтобы обсудить детали. Смелые взгляды паукопоклонника произвели на владыку неизгладимое впечатление.
Правитель, обычно прохладно относившийся к рассказам жрецов о Богах, неожиданно воспрянул духом. Истории о чудесных афарских лекарствах разожгли в сердце Клавдия давно угасшее пламя надежды: он мечтал о сыне, наследнике, который сохранит медленно разрушающуюся Империю.
Отварами из выжимок растений и паучьих ядов Руф лечил тело зесара, мудрыми словами исцелял его душу. Под влиянием ктенизида владыка стал отказываться от привычного образа жизни: понтифекс яростно осуждал праздную лень, обжорство, неумеренность в питие, блуд и стяжательство. Клавдий посвящал все больше времени делам Империи, а не пиршествам и оргиям.
Единственный, кто считал Руфа источником зла и норовил всячески досадить, был юный Варрон со своими, как казалось культисту, эгоистичными взглядами и ничтожными интересами.
– Только представь! – лектика качнулась и Руф крепко сжал рукоять посоха. – Грязная подстилка полагает возможным иметь собственное мнение о внешней политике и безо всякого стеснения врывается на государственный совет, чтобы открыть мерзкий рот и выплеснуть поток никому не интересной чуши. На месте Клавдия, я незамедлительно выставил бы эту мужеподобную шлюху за дверь, но нет, он предпочел стерпеть очередную выходку наглого ликкийского сопляка. И мне пришлось вступить в спор, чтобы наконец указать кинэду его место!
Тацит привычно молчал, он не любил много говорить. В глазах эбиссинца стоял немой вопрос, касающийся отнюдь не проблем с Варроном.
– Хочешь узнать об отправке на юг легионов? – понтифекс без труда понял, чем озабочен собеседник. – Как мы и предполагали, архигос Сурена неправильно истолковал приказ. Шторм вынудил его высадиться на северном побережье, а не следовать вдоль восточного, как ты указал на карте. Разумеется, войско увязло в песках, и афары расправились с ними, словно со щенками. Клавдий готов выделить еще шесть легионов, но на этот раз я хочу, чтобы ты сопровождал их.
Тацит кивнул. Он не горел желанием возвращаться в страшные джунгли, полные змей, пауков и вездесущих насекомых, но понимал всю необходимость такой поездки для их общего с Руфом дела.
– У тебя есть месяц на подготовку, – продолжил понтифекс. – Возьмешь с собой все, что посчитаешь нужным, и дашь Джоуву необходимые распоряжения. Скоро прибудут очередные кандидаты во Всадники, среди них могут оказаться полезные нам люди.
Эбиссинец пожал плечами. Воспитанный в аскетизме, он привык довольствоваться малым и мог без промедления снарядить корабль в Афарию. Упомянутый Руфом, легат [10] первого легиона Джоув не нуждался в дополнительных указаниях, поскольку и без того хорошо справлялся со своими обязанностями.
В сущности, Тацита ничего не держало в Рон-Руане, кроме разве что сына понтифекса, который рано остался без матери и находился под опекой эбиссинца, пока Плетущий Сети занимался политическими интригами. Семилетний мальчуган рос замкнутым и нелюдимым, служа послушником при храме Паука. Джэрд не выказывал особой привязанности ни к родителю, ни к его соратнику, ни к кому-либо еще. Он изучал животных, их повадки, пересаживал одних к другим и смотрел, как сильный расправляется со слабым. Тацит регулярно пополнял коллекцию мальчика, привозя ему то хищных птиц, то зубастых ящериц, то редких насекомых.
– Можно не спешить, – помолчав немного, задумчиво сказал Руф. – Через три дня состоится большой праздник в честь Веда. Клавдий устраивает традиционный пир, на который приедут анфипаты и сары. Пока они развлекаются бездонным обжорством и винопитием, ты снова послужишь Пауку. Приди на заключительную часть торжества, когда все размякнут и потеряют бдительность. Я покажу несколько человек, которым, как мне кажется, давно пора обрезать Нити.
Губы эбиссинца сомкнулись еще плотнее, хотя такое сложно было представить. Он и раньше не видел ничего зазорного в том, чтобы убить неугодного человека, а после встречи с гигантскими пауками вовсе перестал задумываться над ценностью чьей-либо жизни. Понтифекс частенько расчищал себе путь холодными, словно у мертвеца, руками Восьмиглазого.
– Нужно отблагодарить анфипата Карпоса за содействие, – Руф глубоко вздохнул. – Он убедил Нъеррога открыть молельню в центральном квартале города. Теперь нодас[11] Элиуд сможет покинуть виллу и продолжить свои исследования, не опасаясь давления со стороны влиятельного дяди. Я планирую отослать Джэрда в Тиер-а-Лог. Думаю, мальчику стоило бы поучиться у именитого ученого и философа. Когда ты вернешься из Афарии, навестишь тамошнего эмиссара, а заодно поглядишь, как устроится Джэрд на новом месте.
Тацит на миг свел брови, и тотчас его лицо вновь сделалось непроницаемым. Эбиссинец знал о натянутых отношениях между Элиудом и саром Нъеррогом, приходившимся нодасу дядей. Восьмиглазый не был уверен, что в далекой северной провинции Джэрд будет также надежно защищен, как здесь, в столице. Тацит счел нужным направить туда два десятка лучших Ядовитых.
Он еще не знал, да и не мог знать, что это решение окажется судьбоносным и для сына Руфа, и для всей Империи.
В вечернюю пору на спортивных площадках дворца собиралось большое количество мужчин разных возрастов. Пока одни занимались гимнастикой и бегом, другие состязались в стрельбе из лука и метании диска. Здесь можно было увидеть борцов, колесничих, наездников, а также прочих любителей гармоничного развития тела и острых ощущений.
Неподалеку от атлетов упражнялись в красноречии чтецы, играли музыканты, демонстрировали картины художники. Знатные люди прогуливались по аллеям, среди мраморных скульптур и фонтанов, увитых плюшем беседок и цветочных клумб.
Варрон сидел на каменной скамье, подогнув ногу, и внимательно слушал молодого поэта, витиевато восхвалявшего прелести богини красоты Аэстиды. Краем глаза заметив в арке дворца пеструю толпу, ликкиец догадался, что вскоре на центральной аллее появится Клавдий. Так и случилось.
Зесар шел впереди свиты, словно тяжелая военная гексера[12], ведущая за собой многовесельные суда меньшего размера и крошечные безмачтовые лодки. Эта шумная флотилия сперва причалила у площадки, занимаемой почитателями изобретенного в Геллии пентатлона[13], но владыка передумал и двинулся дальше.
Варрон тотчас встал в полный рост. Он гордо расправил плечи, с решимостью глядя на золочено-алую полосу заката. Это был еще один вызов Богоподобному и тот, удалившись от придворных, направился прямиком к юному взысканцу.
– Ты по-прежнему не в духе, мой мальчик? Скажи, чем мне тебя развеселить? – Клавдий взял любовника за руку и усадил на скамью рядом с собой.
– Известием о том, что ты ответил мерзкому «пауку» отказом и легионы останутся в провинциях.
– О молнии и мрак! Я запрещаю тебе появляться на государственном совете, оскорблять понтифекса Руфа и произносить слово «легион». Сегодня было достаточно неприятных бесед, так не пора ли наконец сменить тон?
– Если ты хочешь, просто вели мне смеяться, и я стану делать это даже сквозь слезы.
Зесар крепко сжал ладонь Варрона:
– Не воспринимай мою заботу о тебе как стремление унизить или заткнуть рот.
– Философ Юстиус сказал: «Ум человека обретает небывалую ясность, когда язык принуждают молчать»…
– А чьи слова ты повторял в овальной комнате?