Предтеча (Повесть)

— Это ты-то, трава придорожная, мне, князю, честь оказал? — Он тяжело задышал и рванул ворот рубахи — Ну-ка, убирайся с глав моих, покуда я голову тебе не открутил!
Полуектов мигом выскочил из-за стола. Дионисий тоже потянулся к двери.
— Спасибо за угощеньице-от, князь, — проговорил кланяясь Полуектов.
— Э-э… благодарствую… э-э… — начал было Дионисий.
— Иди уж, — махнул рукой Лыко, — за дверью доблеешь, а мне с князем договорить надо. Надоели, сил нет, — попытался оправдать он свою горячность, — цельных два дня, почитай, со стола не вылезают и пустое долдонят. Не поймут, что нашему делу посторонний глаз помеха… — Лыко огляделся по сторонам и наклонился в сторону своего приказчика: — Хочу я тебе, Федор, дело важное доверить — письмецо сие захватить и до самого царя Ахмата довести. Ва-ажное письмецо! Сполнишь дело — большим человеком сделаю, ну а предаться вздумаешь — жизни лишу и весь твой род под корень изведу! Понял?
— Чего ж не понять? Исполню как надо — мне жизня еще нужна, а честь не помешает.
Лыко протянул лоскут Федьке:
— Зашей в шапку, тут же зашей и не снимай ее даже в мыльне.
— Будь спокоен, князь, — сказал Федька, вспарывая подкладку, — мне не впервой письма таскать. Ныне даже Фрязин бумагу для лекаря доверил, только он пощедрей твоего оказался.
— Это для какого же лекаря? — вдруг насторожился Лукомский.
— Для великокняжеского. Он, сказывают, сейчас в евонном загородном доме разбойного главаря сшивает. Наша артель завтра туды по торговому делу заедет. Фрязин как услыхал про то, задрожал от радости, бумагу сунул и полную горсть серебра насыпал.
— Бумага при тебе? — протянул руку Лукомский.
— При мне. Да вить обещался доставить…
— Отдай! — Лыко стукнул кулаком по столу.
Федька выхватил из кармана свернутый уголком листок и передал Лукомскому. Тот повертел листок и сломал печать. Это было обычное деловое письмо с требованием срочной уплаты какого-то долга, и Лукомский хотел уже вернуть его Федьке. Как вдруг ему в голову пришла мысль, что случай дает счастливую возможность быстро и без особых хлопот устранить многознающего Селезнева — нужно было только намекнуть об этом Просини. «В жизни всяко выходит, — подумал Лукомский, приписав пару слов на письме итальянца, — враг лечит, а друг калечит». И сказал Федьке:
— Я тут свой привет лекарю приписал, доведешь до него, как обещался. Только не сам, а через кого-нибудь. Главное — письмо Ахмату береги, во все же другие дела не суйся. Вот, держи на дорогу! — И Лукомский сунул Федьке увесистый мешочек с деньгами.
  
Глава 3
 
ПОТЕХА
 
 
«…Веселые с мед, и с бубны, и с сурны, и со всякими бесовскими играми с иных городов торговые люди и веселые приезжают на тот великий день, а от того бесчиния великого и пьянства многие крестьянские души от пьянства и от убойства умирают…»
 
Из поповской челобитной
 
 В тот же день, когда учинился разбой, в загородный дом великого князя прибыл под крепкой сторожей крытый возок. Объявился фряжский лекарь, а с ним стремянный Василий да прохожий Матвей, что упредил о разбое. Челядь шепталась по углам: вроде бы побитого злодея привезли для лечебы, — по ничего путного вызнать не смогла, так с пустыми охами и пошла спать. Вместе с нею стихли и приезжие.
Матвей прободрствовал почти всю ночь, но ничего опасного не выслушал. Рядом беззвучно спал стремянный великого князя, в соседних покоях по-иноземному высвистывал носом фряжский лекарь, на дворе время от времени протяжно перекликались часовые, под полом деловито пищали мыши — мирная ночная жизнь. Забылся Матвей лишь на склоне ночи, после вторых петухов, а вскоре мутные предутренние звуки просыпающегося дома вновь разбудили его. Замычали коровы на скотном дворе, заскрипел колодезный журавль, зашумели бабы в поварне, захлопали двери. Он полежал немного, не спеша оделся и вышел во двор.
Солнце уже встало. Его свет, разобранный подступившими елями в веселые и дружные снопы, яркими бликами сверкал на стеклах верхнего этажа, золотил гребешок недавно построенного вокруг дома частокола, ослепительно вспыхивал на бердышах часовых. Свежесть прозрачного осеннего утра разогнала последние остатки дремы, наполнила тело бодростью. Матвей пробежал через двор к сторожевой вышке, одним махом одолел ее свежеоструганные и все еще душистые ступени, остановился на верхней площадке и огляделся.
Вокруг разливалось широкое лесное море, в зеленую ткань которого вплеталось золото кленов, багрянец осин, нежная розовость бересклета. Над ложбинами, лугами и речными долинами висели белые клочья тумана. Рядом катилась Яуза, терпеливо ворочая водяные колеса мельниц, тянувшихся по реке до самого пристанища, а за ним разливалась широкая вода Москвы-реки, по которой уже бежали ранние лодчонки. Лесной покров, окутавший землю до самого окоема, изредка прорывался куполами церквей, островерхими звонницами и монастырскими постройками. Ближе всех казались стены Андронникова монастыря, опоясавшие холм на левом берегу Яузы. Там уже зазвонили к заутрене — ветер доносил слабые, по чистые звуки колоколов Спасского собора. Ниже по Яузе, у самого ее устья, виднелся небесный купол церкви Никиты Мученика. Дальше, за Москвой-рекой, хмурились чуть различимые башни монастыря Иоанна под бором, а все, что за ним, тонуло уже в синеватой дымке.
Правее Замоскворечья на высоком холме виднелся Московский кремль. Его башни, колокольни и терема, утопающие в зелени садов, казались издали ярким осенним букетом, перевязанным белой лентой. Воображение Матвея дополняло скрытую далью, но хорошо знакомую картину. Златоверхий набережный терем с его причудливыми башенками и переходами представлялся сказочным дворцом, вынырнувшим из речного омута и взобравшимся через зеленый подол на гребень холма. По краям, словно шлемы дальних сторожевых, высились купола церкви Иоанна Предтечи и Благовещенского собора. В среднем ряду взметнулись грозными палицами маковки Архангельского собора, церкви Иоанна Лествичника и Рождества богородицы. Еще ближе пронзали небо острые пики Москворецкой, Тимофеевской и Фроловской башен. И к этому могучему воинству из расступившихся окрест лесов бежали разделенные кривыми улочками боярские хоромы, избенки, церквушки, сбиваясь у стен в тугие кучи и распадаясь вдали от них на отдельные маленькие островки. Вся эта родная картина, заслоненная от солнца синей утренней дымкой, наполнила Матвея какой-то неизъяснимой радостью.
Спустившись с вышки, он озорно подмигнул пожилой скотнице, которая, осердясь, погрозила ему кулаком, ущипнул пробегавшую мимо упругую девку, отвесил смешной иноземный поклон суровому, не по-человечески заросшему ключнику.
— Чего кобелишься-то? — позевывая, спросил тот.
— Хочу испросить у тебя самого какого ни есть наилучшего заморского вина, — улыбнулся ему Матвей.
— Тебе мальвазии или бургундского? — колыхнулась борода.
— Лучше бы греческого.
— Твое вино на скотном дворе но желобку течет, там и проси, — отвернулся ключник.
— Да я же не себе, — схватил его Матвей. — Мне государского лекаря Синего-Пресинего угостить надобно.
— А по мне хоть и вовсе зеленого угощай, только от меня отстань.
Матвей согнал с лица улыбку и неожиданно грозно проговорил:
— И бросят тебя во тьму внешнюю, и будет там плач великий и скрежет зубовный, ибо алкал я, и ты не дал мне есть, жаждал, а ты не напоил меня…
— Постой, — повернулся к нему ключник, видимо убоявшийся такой кары, — платить-то чем будешь? — Он внимательно оглядел Матвея и задержал свой взгляд на его узорчатом, шитом золотом пояске.
Матвей возвращался к себе, прижимая к груди большой кувшин и придерживая им расходившиеся полы своей ветхой полурясы. Василий, хмурый спросонья, встретил его хриплым упреком:
— Шляешься невесть где и всю ночь как мошкарь-толкун мельтешил.