Предтеча (Повесть)
— Вот понимаем, а сами так и норовим под чью-либо палку спину подставить. Несладко, но привычно, пусть гонят, как рабов…
— Мы не рабы, но люди вольные.
— Да рабство, оно не на лбу, а в душе, оно всю ее, словно ржа, изъело. Было время, когда всколыхнулся народ, плечи расправил и со словом божьим бросился на исконного врага, свершив Мамая грозное низвержение. Тряхнули силою, да только на раз ее и хватило. Снова согнулись, снова спину подставляем. К русской палке плеть татарская присовокупилась, а вы речете: не рабы…
Семен слушал смелую речь странного пришельца и думал о своей нелегкой доле. Вот он про рабство толкует, на словах все верно, а в жизни как? На что уж он в Пскове, а потом в Новом городе вольготно жил, на вече ходил, сам себе посадников и князей выбирал, вольностью кичился, но случилась нужда — и попробуй сыщи правду! Был он неплохим подмастерьем у великого искусника Кузьмы, что кольчуги новгородские выделывал. Сам уж кольчужное дело постигать стал, и хоть богатства не имел, но жил сытно. Девку приглядел, свататься надумал, да сгубил ее гаденыш один из Селезневых. Хотел управу найти — на цепь посадили. Вырвался, бежал и теперь мыкается по чужой стороне. А коли б стерпел? Многое чего сулили, гривнами звенели. Дело, может, завел бы свое и жил бы припеваючи, не бегал бы теперь, как собака бездомная. Вона как вольность оборачивается.
И словно в ответ на его мысли, незнакомец продолжал:
— Главное, чтоб совесть была чиста, а богатство что? Прах один. Порты износишь — новые справишь, а душу запятнаешь — на всю жизнь память останется. Но коль чиста душа, то никакой страх неведом, ибо сказано: не бойтесь убивающих тело, но бойтесь тех, кто может уязвить душу. Так-то, люди вольные!
Рядом хрустнула ветка, мужики обернулись на звук и увидели прятавшегося за деревом Феофила. Он важно вышел из-за ствола и наставил на незнакомца свою суковатую палку:
— Ты кто таков?
— Матвей, раб божий.
— А почему по монастырскому лесу шляешься?
— Думал, в нем воздух чище, да вижу, ошибся.
— Ошибся… — не понял Феофил. — За ошибки платить надо. Да что с тебя взять, разве поясок.
— А пива холодного не хочешь?
Маленькие глазки Феофила жадно пыхнули.
— У пристани шинок есть, пробегись, нацедят.
Феофил вмиг сделался красным.
— Ах ты, змеиный потрох! — прохрипел он. — Издевки строить вздумал, крамольные речи против святых отцов разводишь, да я тебя!.. Вяжите его!
Артельные не двинулись с места.
— Опять наш петушок не то скукарекал! — хмыкнул Данилка.
— И вы бунтовать?!
Феофил с неожиданной прытью ткнул своей палкой Данилку так, что тот отлетел на сажень, замахнулся на Матвея и уже готов был обрушить на него удар, как вдруг почувствовал, что его руку сжали железными клещами.
— Умерь-ка свою буесть, чернец! — услышал он голос Семена.
— Ты-ы-ы! — выдохнул Феофил, дернулся, затих на мгновение и в бессильной злобе плюнул туда, наверх, где маячило ненавистное ему лицо.
Семен схватил Феофила за шиворот, приподнял и подержал, словно раздумывая, что ему делать с этаким добром, широко размахнулся… Багровое лицо Феофила враз посерело от страха, на Семена пахнуло тошнотворным запахом сивухи и еще чем-то, донельзя гадким. Он скривился от отвращения, задержал свой размах и неожиданно для всех привесил монаха к обломанной ветке стоявшего рядом дерева. В этом странном и нелепом виде, с трепыхающимися руками и ногами, Феофил напоминал большого черного паука. Семен обтер руки о траву и, не оглядываясь, пошел в лесную чащу. Матвей поспешил за ним.
— Снять, что ли? — почесал голову Архип.
— Пускай охолонет маленько, — откликнулся Данилка. — Сам же только что говорил: не всяка шишка полная, а висит. Правда, такой пустой шишки отродясь еще не было…
Семен шел, не замечая хлеставших его ветвей. Он уже далеко углубился в лесную чащобу, когда услышал окрик догонявшего его Матвея.
— Цего тебе? — хмуро обернулся Семен.
— Да постой ты!.. — У запыхавшегося Матвея перехватило дыхание. — Куда спешишь?
— А куды глаза глядят, лишь бы рожи той мерзкой не видеть.
— Остынь, парень, маленько. Гнев, он плохой попутчик. Что делать думаешь?
— До холодов как-нибудь перебьюсь, а там в обозные наймусь — и подальше куда.
— К Москве, значит, шагаешь. Только зря через глухомань, здесь недалеко тропа хожая: и идти удобно, и глаголить можно. Я тут допрежде бывал, места знакомые. Сперва охотнички ту тропу вытоптали, а потом и сам великий князь со своей дружиною.
— Поцто?
— А он недалече дом свой загородный обосновал, вот и заглядывает иногда.
— Ты его видел?
— Да как тебя самого.
— Лют, говорят, больно.
— Не лют, а строг. На государстве нельзя без строгости. Государь без грозы — что конь без узды. Разумом светел и книгам учен, не в пример иным прежним князьям. Опять же время такое, что врагов не токмо силою, но и мудростью побеждать надобно.
— Нас-то, новгородских, не мудростью, силою взял.
— Порой и умного выпороть не мешает…
Матвей внезапно остановился, прислушался:
— Скачет кто-то, и не один. Может, люди служилые, а может, и лихие, потому поберечься нужно.
Постепенно нарастающий конский топот внезапно растворился в разноголосом шуме битвы: в ржании коней, лязгании стали, вскриках и брани.
— Цего это мы, как зайцы, уши пригнули? — вскинулся Семен.
— Куда ты? — вцепился в него Матвей. — С голыми руками-то?
Но Семен решительно стряхнул его и поспешил на шум битвы. Матвей неохотно потянулся за ним. Шум впереди стих так же неожиданно, как и начался. Перед ними открылась небольшая полянка, заваленная конскими и людскими телами. По полянке бродил высокий, богато одетый человек, который пристально всматривался в лежащие тела. При виде его Семен вздрогнул и радостно прошептал:
— Сыскался, голубцик!
— Знакомый, что ли? — тихо спросил Матвей.
— Знакомый, Яшка Селезнев. Скоро есцо больше познаемся, весь род их змеиный изведу.
— Не его ли братцу голову на Шелоне срубили?
— Евонному, а Яшку мне господь оставил.
— Чего богохульствуешь? — начал было Матвей, по, поглядев на искаженное яростью лицо Семена, замолчал и стал следить за высоким человеком.
Тот наклонился над одним из лежавших, потом присел над ним. Из леса, с той стороны полянки, что-то спросили, и Селезнев, повернув голову, отрывисто бросил:
— Нет еще!
В это время в солнечных лучах ослепительно сверкнула быстрая сталь, и высокий, нелепо раскинув руки, стал валиться на землю.
— М-м-м, — громко простонал Семен, — опять ушел, гад!
Он бросился вперед, поднимая на ходу тяжелую суковатую палку. С противоположной стороны полянки выскочили несколько человек и кинулись ему навстречу. Медлительный на вид и малоповоротливый, Семен приближался к ним с неожиданной стремительностью. Миг— и первый, не успев взмахнуть своей сабелькой, уже лежал с разбитой головой. Другие отпрянули в ужасе назад, в спасительную глубину чащи. Еще через мгновение по лесу прокатился дикий свист — это Матвей решил помочь своему неожиданному попутчику.
— Эге-гей! — кричал он. — Заходи слева, бери их в кольцо! — И снова оглушительно свистел. Его крики и свист полетели во все стороны, увязая в мохнатых дебрях и отражаясь от гулких опушек. Лес зашумел разными голосами, будто желая обмануть кого-то своей многолюдностью, и там, по другую сторону полянки, не выдержали: треск сучьев и шум ветвей говорили об их поспешном бегстве.
— Ату!.. Ату!.. — кричали им вдогонку Семен и Матвей, радостные от счастливого для них исхода негаданной стычки.
Первым опомнился Матвей. Он быстро подбежал к месту только что свершившегося убийства.
Человек, лежавший под телом Селезнева, еще подавал признаки жизни. Оглоушенный и разбитый падением с лошади, он пришел в себя, когда его переворачивал Селезнев, и, собрав последние силы, ударил того ножом. Это были, верно, последние силы. С трудом открыв глаза, он посмотрел на склонившегося Матвея и чуть слышно прошептал: