Предтеча (Повесть)

Митька взял моченое яблоко и вкусно хрустнул, брызнув по сторонам ядреным соком.
— Ну? — поторопили его слушатели.
— Да… Видит покупщик, хорош товар, и спрашивает: «Сколь хочешь за дом?» Федька отвечает: «Два гроша». Удивился покупщик: «Продаешь ты али глумишься?»— «Истинно отдаю за два гроша, — отвечает Федька, — только без кота дом не продам, понеже решил отдать их купно и в едино время». — «А что за кота возьмешь?» — «Два рубля, не меньше». Покупщик размыслил: «Аще кот и дорог, но за-ради дома купить можно». И купил. Федька, как поклялся, все, что за дом выручил, убогим раздал, а что за кота своего взял — здеся просиживает и дурь вашу высматривает…
— Ай, ловко! — восхитились купцы. — Тебе, Федя, с этаким умом не тута, а за государевым столом сиживать.
— А что? — важно надулся Федька. — И тама посидим. Завтрева как раз наша артельная братва в дом великого князя приглашена…
— Ох и врать ты здоров! — смеются вокруг. — Как встретишь самого, так привет от нас передавай…
Позже, когда разошлись насмешники, к их столу сам Фрязин пожаловал. Угостил своим фряжским вином и спросил про приглашение.
— Вот те крест, не вру! — широко перекрестился Федька. — Наш артельный голова с боярышней Морозовой дело торговое имеет, вот она и наказала приехать, ване сама тама обретается.
Фрязин всплеснул от радости руками и воскликнул:
— Тебья сам божий господино ко мне послал! Тама теперь и мой друг Просини. Передавай ему маленький письмецо для привета.
Он полез в привязной кошель и загремел серебром.
— Ишь, — сказал Федька, увидев перед собой несколько монет, — поболе, чем за соболя, отвалил. Ладно уж, давай свой привет…
Неподалеку от государевой корчмы, в самом начале Великой улицы, стояли богатые хоромы князя Оболенского-Лыки. Хозяин тяжко маялся после вчерашней гульбы, голова его трещала и должна была вот-вот развалиться на куски, как старый, прогнивший дощаник. Услужливый дворский [9] еще с утра поставил к постели кадку с огуречным рассолом, по испытанное зелье не помогало, от него только пуще мутнели глаза да глуше плескалось в обширном княжеском чреве. Страдало тело, маялась душа, в голове мелькали разные лица, обрывки разговоров, картины вчерашнего невеселого застолья. Все это переплелось, как нити в спутанной пряже. Князь тряс головою, напрягался мыслью, пытаясь восстановить вчерашнее, но дальше начала спутки она не шла, все опять и опять возвращалось к обиде, полученной от великого князя.
Издавна повелось на Руси род свой в чести держать и ревностно следить, чтобы отчеству своему нигде порухи не было. Ныне, после недавней смерти отца, сделался Лыко старейшиной всему роду, а это значит — и по службе, и за столом должен сидеть выше прочих Оболенских. И вот вчера на большом пиру его, Лыку, как говорили тогда, посел двоюродный брат Стрига. Посел с одобрения великого князя, который держит Стригу в большой чести за воеводскую службу. Не смог снести обиды Лыко и выплеснул свой упрек государю: «Не по старине дело ведешь! Ты князя Стригу за его службу можешь всяко жаловать: и поместьем, и деньгами, — но посадить выше своего отчества не волен» [10]. А великий князь ответил ему с усмешкой: «Зато волен я за свой стол приглашать кого хочу. Если ж место тебе не нравится, то ступай с богом». И ушел князь Лыко, огневался и ушел, а придя домой, приказал устроить у себя такой стол, чтоб был получше великокняжеского.
Дворский постарался на славу. Рядом с бледно-розовой лососиной с капельками прозрачного жира на разрезе, заливною осетриной, украшенной зеленью и раками, икрою разных сортов, янтарною ухою и рыжиками, рдеющими под сугробами сметаны, горбилась на серебряных блюдах разная мясная ядь: зайцы в лапше и поросята с гречневой кашей, рябчики со сливами и индейки, начиненные белым хлебом, печенкой и мускатными орехами, журавли с пряным зельем и жаворонки с луком, тетерки с шафраном и перепела с чесночной подливкой. Меж блюдами потели облицованными боками кувшины с медом, пивом и заморским вином, ласкали глаз диковинные фрукты.
В тот же вечер потекли к нему утешители, родом разные, а масти одной: из обиженных. Стали они выплакиваться друг дружке да великого князя осуживать.
Боярин Кошкин опрокинул в себя полуведерный кубок и сказал, будто булькнул:
— Баба красна новиною, а Русь — стариною. Переиначь наши обычаи — и конец русскому племени. Поняли теперя, каков главный Иванов грех?
— Это ты… не того… — подал голос Дионисий, ризничий митрополита. Говорил он медленно, потому что между словами степенное жевание производил. — Задумал Иван… церкву нашу пограбить… Нила Майкова слухает… на монастырские земли… руку налагает… Вот каков… главный грех…
— Да-а, жадностью его господь-от сверх меры оделил, — вздохнул бывший стольник Полуектов, отставленный от двора после неожиданной смерти великой княгини. — Верите ли-от, послам ордынским баранов выдавал на пищу, а шкуры-от назад велел стребовать. Смехота!
— Бараны! Нашел об чем говорить! — злобно выкрикнул Яков Селезнев, высланный из Новгорода на дальнюю окраину Московского княжества и тайком задержавшийся в Москве. — По его указке боярам, как баранам, головы стригут. Скоро полное окорнение первейшим родам боярским будет, а мы только плачемся!
Сидевший тут же посланец польского короля князь Иван Лукомский долго слушал осудчиков и наконец сказал хозяину:
— Вижу, зело злонравен и суров у вас князь. Наш король Казимир сердцем чист, в речах ласков и с сеймом во всем совет держит. Отойти бы тебе со своею вотчиной к нему, да много вас теперь обиженных — коли разом воскричите, туго Ивану придется… Вон брат его, Андрей, чем не государь? Держал бы вас всех в чести и старину бы соблюдал!
— У нас великие князья не выбираются, — сказал заплетающимся языком Лыко, — у нас по наследию идет: перво-наперво старшой сын, — ткнул он в себя, — потом сын старшего сына — стало быть, Иван-молодой, — а потом уж братья. Андрей-то после брата Юрия четвертым будет, как ему в государи?
— Все мы смертные, князюшка, — обнял его Лукомский, — нынче живые, а завтра — поминай как звали. Ну как с Иваном такое случится? Сын после него тринадцати годков остается — до зрелости не всяк доживает. Брат Юрий кровью харкает — на свете не жилец. Кто тогда над вами великий князь по закону?
— Андрей, — согласился Лыко, — по закону тогда Андрей. Главное, чтоб по закону, по старине…
— Ну коли так, дело за малым: надобно Ивана с великого княжения согнать!
Стихли застольники, даже жевать перестали. Потом разом заговорили:
— Дык как согнать? Сызнова междоусобицу зачинать, как при Василии и Шемяке? У Ивана войско, а у нас руки голые!
— Эка важность — руки голые! — взвысил голос Лукомский. — Дурень махает, умный смекает. Кто давал Ивану ярлык на великое княжение, тот пускай и отберет его. Надо пожалобиться золотоордынскому хану, у того есть что в руках держать! Ныне послан к нему от короля Кирейка Кривой, чтоб общую унию супротив Ивана содеять. — Лукомский понизил голос: — Самое время и нам весть подать, что боярство московское другого себе в великие князья просит…
— Кирейка?! Не тот ли басурманец-от, кто допрежде при дворе нашем служил?! — воскликнул Полуектов. — Первостатейный плут, за то но приказу великого князя и был одного глаза лишен. Нашел король-от кого посылать — смехота!
— Чтой-то развеселился ты седни не в мере?! Сидел бы молчком и слухал, об чем князья толкуют! — одернул его Кошкин и влил в себя очередные полведра. — Князь верно сказал: Казимир с Ахматом в нашем деле первейшие помощники. Надобно Ахмату челом ударить и так все разобъяснить, чтоб внял он нашему слову. Токмо тута и есть самая загвозда: подручника кой-какого к царю не пошлешь, а первородные бояре все на виду, их Иван с Москвы не выпустит…
— Ну эту загвозду мы живо разгвоздаем, — сказал Лукомский и обратился к Лыке: — Вели, князь, писца кликнуть. Все, об чем тут давеча говорилось, на бумагу переложим и потом с верным человеком ее к Ахмату переправим— вот и вся недолга!