Победитель, или В плену любви

Девушка сбросила промокший насквозь плащ и принялась делать целебный отвар из высушенных прошлогодних ягод и свежих побегов шиповника. Жаль, конечно, что отца нет с ними, хотя он где-то неподалеку в лагере; наверняка проводы сопровождаются выпивкой, так что, когда он возвратится, пользы от него будет мало.
Манди осторожно разбудила мать и поддерживала, пока та пила ароматное горячее варево. А потом предложила съесть по кусочку коричного хлебца: желудок молодой девушки сводило от голода и нетерпения. Клеменс согласилась, затем положила руку на живот и нахмурилась.
Манди отрезала щедрый клин хлебным ножом и медленно, как священнодействуя, положила в рот первый кусочек. Мед, орешки, специи; как это великолепно… Девушка даже закрыла глаза от наслаждения.
И в это время Клеменс неожиданно вскрикнула от боли, а руки, приложенные к животу, напряглись.
— Мама? — Распахнула глаза Манди. — Что, младенец рождается? — проговорила она, торопливо глотая и уже почти не чувствуя вожделенного вкуса.
— Я… не знаю, — задыхаясь, ответила Клеменс. — Это… совсем не так, как в прошлый раз… и слишком рано… больше чем на месяц…
— А может быть, что-то из еды оказалось плохое?
Клеменс покачала головой:
— Этим утром… Когда я меняла простыни, нашла кровавые пятна. А сейчас поясница… Так тяжело и больно… Как переламывает…
— Но что мне делать?
Испуганное выражение голоса дочери заставило Клеменс на миг отойти от края пропасти ужаса и боли, в которую она скатывалась. Она попробовала подумать, отвлекаясь от тупой и в то же время раздирающей боли в матке, и сказала:
— Приведи госпожу Од, повитуху, и постарайся разыскать отца, пока дружки не напоили его до бесчувствия.
— Но я не могу оставить тебя одну!
— Ты мне ничем не сможешь помочь. Нужна опытная повитуха — она скажет, что и как. Иди!
С тревогой и болью — куда более сильными, чем недавний голод, Манди снова набросила плащ, еще раз с беспокойством взглянула на мать и выбежала под ливень.
Александр положил топор с короткой рукояткой на колени, обмакнул тряпицу в плошку с маслом и вновь принялся натирать лезвие. Не самое приятное времяпрепровождение, но по такой сырости смазать все железное просто необходимо.
Сумрак снаружи несколько рассеялся, гроза гремела уже далеко, где-то у Эвре. Но дождь, теперь уже ровный, даже монотонный, продолжал увлажнять землю. Наверняка придется ехать по грязи.
«Если придется ехать вообще», — подумал он, втирая масло в синеватую поверхность стали. Пару часов назад Клеменс де Серизэ стало плохо, ей вызвали повитуху. Все это рассказал Харви, который, естественно, составлял Арнауду компанию, а теперь и оказывал поддержку.
Леди Клеменс оставалось не меньше месяца до родов: Александр знал, что на месяц недоношенные дети выживают — он и сам был таким, по словам Харви, но это никогда не было на пользу ни младенцу, ни матери. Возможно, Клеменс не сможет совершить долгий путь, и им с Харви надо будет решать, остаться ли с де Серизэ или отправляться в Лаву самостоятельно.
Александр закончил смазывать топор, обернул лезвие вощеным полотном и поставил его к остальному оружию, готовому к погрузке на вьючного пони на рассвете. Теперь, когда выпала свободная минута, можно было взять восковую табличку и попытаться записать песню, которая весь день вертелась в голове.
 
 
«Лето высокое,
 
Зелень лесов,
 
Сердце жаворонком взлетает.
 
Вметает и летит
 
Над яркими лугами…»
 
 
Он покачал головой и стер третью строчку — ведь на самом деле это подражание песням других трубадуров, а не его собственная выдумка. А если так:
 
 
«Жаворонок взлетает, а сердце мое почему так не может».
 
 
Нет, что-то не клеится… Он легонько покусал кончик стилоса. Писать примитивные частушки для лагерной братии просто, а вот это…
 
 
«Подвязка Моей Леди ласкает мое копье…»
 
 
Такое способно завоевать всеобщее признание. А вот показать, выставить напоказ тайное и трепетное… Здесь надо ждать не признания, а насмешек.
И вообще, почему жаворонок? Скорее, воробей… Я — воробей? А кто тогда ястреб?
В его размышления ворвался Харви; мокрые белокурые волосы прилипли к голове, плащ на плечах потемнел от влаги. Через его руку была переброшена бесформенная тряпка.
— Умеешь исповедовать умирающих? — потребовал он безапелляционно.
Александр вытаращил глаза.
— Ты что имеешь в виду?
— Иисусе, я задал простой вопрос. Умеешь или нет?
— Ну да, я знаю латинский обряд, но я же не рукоположен.
— Кроме тебя, некому, так что придется все делать: Ну-ка встань. — Харви сгреб брата за шиворот и поставил на ноги. — И надень это.
Он расправил принесенную тряпку и продемонстрировал брату изрядно запятнанную и грязную сутану монаха-бенедиктинца. — Понимаю, что она грязная, но ничего получше не смог достать.
— Ты что, с ума сошел? — воскликнул Александр с гневом и отвращением. — Если нужно исповедовать, то приведи брата Руссо.
— Да я пробовал, — огрызнулся, сверкая глазами, Харви. — Но этот пьяница нажрался и лежит как колода в своем хламнике — и трубы Господни проспит. Не смог я… Ну, так я взял его запасную рясу и притащил тебе, нищие ничем не пренебрегают. Ты чист, трезв, совестлив — и наполовину выучен проклятыми церковниками. Леди Клеменс на грани кончины… Иначе я тебя бы не попросил.
Ярость схлынула.
— Леди Клеменс? — переспросил Александр, поражаясь тому, что сразу не догадался. Вероятно, потому, что не хотел догадываться.
Он расправил грязную рясу и спросил:
— Что с нею произошло?
— А то я знаю, я же не женщина, — бросил Харви раздраженно и болезненно сморщился. — Что-то связанное с маточным кровотечением и неправильным положением плода. Она просит священника… Я пообещал привести.
Ряса воняла вином и потом. Александр напялил ее поверх одежды и с трудом подавил позыв к рвоте. Тошноту вызывало не только зловоние старой рясы, но и мысль о том, кому она принадлежала, и о бремени, которое свалилось на его плечи. А еще чувство страха в душе…
Он просунул руку за ворот рубашки, вытащил золотой с аметистами крест и повесил его поверх рясы. Драгоценность, совсем не соответствующая убогому фону, тускло заблестела. Но так Александр в большей мере почувствовал себя священником.
Он взял маленькую фляжку оружейного масла и с выражением мрачной решимости шагнул из шатра в дождливую темень.
Шатер де Серизэ располагался на небольшом возвышении примерно в пятидесяти ярдах.
В отсутствие Харви за Арнаудом присматривали еще двое товарищей по турнирам. Один стоял у палатки с женой, другой бестолково топтался у входа.
Александр протопал через грязь и остановился, прежде чем войти в шатер. Факел из рога со свечой внутри освещал распущенную шнуровку на откидных створках. Изнутри доносился тревожный слабый женский голос и прерывистое мужское бормотание. Мелькнула мысль о побеге, даже мышцы напряглись перед прыжком в темноту, но в это время Харви подтолкнул брата в спину и прошипел:
— Давай, действуй.
Александр закрыл на миг глаза, сглотнул и, раздвинув створку, шагнул в шатер.
Арнауд де Серизэ сидел на табурете, закрыв голову руками, а Манди цеплялась за него и бормотала что-то утешительное. Время от времени он исторгал протяжный стон, обрывающийся сдавленным криком. Пальцы Манди вцепились в плечи отца.
— С нею все будет хорошо, папа, я знаю, что она выдержит, — все повторяла девушка, будто пытаясь убедить саму себя, а потом прижалась щекой к отцовскому затылку.
Почувствовав веяние сквозняка, она вскинула голову, обернулась и, увидев Александра, вздрогнула.