Портрет тирана

Старый большевик Мануильский добросовестно исполнил свою сольную партию в сталинском оркестре.
Генсек подобрал ему выразительный аккомпанемент — выступление Сеид-Галиева, земляка арестованного „уклониста“. Получился веселенький административный спектакль в азиатском вкусе.
В резолюции ЦКК говорится о том, что великодержавный шовинизм вызывает в национальных районах нежелательную реакцию.
Сеид-Галиев:
Если это место неудобно выбросить, то… надо подчеркнуть, что это не реакция, а результат природного национализма»…
Что касается письма Ленина к съезду, то оно, по мнению оратора, обросло слухами, ’'неверными толкованиями, но по содержанию это письмо «ужасного ничего не представляет». (Смех в зале).
Зачем Сталин выпустил на сцену этого скомороха? Из сообщений агентуры он знал: Сеид-Галиев жаждет свести личные счеты с Султан-Галиевым. В ходе реализации продразверстки в Татарии Сеид-Галиев допустил вопиющее неравенство при обложении русских и татар. И когда недовольные восстали, Сеид-Галиев объявил это восстание… контрреволюционным (как все-таки быстро провинция усваивала новые сталинские методы!). По настоянию Султан-Галиева неумелого администратора отозвали из Татарской республики. Теперь, на совещании, обиженный мог без помех отыграться на Султан-Галиеве.
Характерный штрих: подготавливая резолюцию ЦКК, сталинская команда не позаботилась об анализе причин возникновения «султан-галиевщины»: местная обстановка, личность «уклониста», — все осталось за рамками резолюции. Зато использовать против арестованного коммуниста его личного врага генсек не забыл.
Но как бы тщательно Сталин не подготовил совещание-спектакль, предотвратить критические выступления и он не смог. Акмал Икрамов упрекнул ЦК в отсутствии подлинной идейно-воспитательной работы на национальных окраинах, в увлечении циркулярами. Михаил Фрунзе разоблачил маневр с докладом ЦКК, позволившим сместить акцент в сторону «формально-юридическую». Он обратил внимание на стремление раздуть «дело Султан-Галиева» в ущерб главному — борьбе с великодержавным шовинизмом. Фрунзе призвал партию взять в свои коммунистические руки инициативу реальной и фактической помощи делу национального возрождения отсталых народностей.
Бескомпромиссный бой сталинистам дал Николай Скрыпник. Он прямо заявил, что некоторые делегаты пытаются использовать «дело Султан-Галиева» для изменения политики партии, вразрез с линией, намеченной XII съездом.
«— Совершенно верно!» — откликнулся Троцкий.
Этой репликой он и ограничился. А ведь Троцкий мог — и на съезде и на совещании — вместе с другими ленинцами, разоблачить Кобу.
Затем выступил делегат от Туркестана Г.Р. Рыскулов. Оказывается, незадолго до ареста Султан-Галиев знал, что против него затевает ГПУ. Ни о какой тайной организации он не помышлял, а хотел лишь выступить, совместно с другими товарищами, на съезде Советов в защиту разумной политики в национальных окраинах. Об этом он написал Рыскулову, а тот изложил содержание письма делегатам совещания.
Правда помешала бы Сталину довести задуманное до конца.
Голос Рыскулова потонул в хоре жаждущих расправы.
Ибрагимов предложил допросить каждого «султан-галиевца» персонально «каким крестом крестишься»? И тех из них, «которые не заявят, что Султан-Галиев является контрреволюционером, надо гнать в шею из партии».
Шамигулов потребовал привлечь к ответственности (к какой, спрашивается?) всех причастных к «делу Султан-Галиева».
В зале пахнуло полицейским участком…
Пожалуй, самым знаменательным было выступление А. Икрамова. Он рассказал, что на местах накопилась масса вопросов, связанных с национальной политикой партии. Но ни один работник не может обратиться к Сталину или Каменеву за разъяснениями:
«…он боится, у него представление, будто бы здесь его арестуют, расстреляют».
Мне видится сквозь знаменитые усы скупая улыбка генсека. Сталин мог быть доволен вполне: его боятся не только в Москве…
Неужели никто из делегатов не уловил дыхание грядущего террора?
Июньское совещание помогло Сталину уточнить расстановку сил. Отлично справились со своими ролями Куйбышев и Мануильский. Потом, став Великим Вождем, Сталин милостиво дозволит им умереть в своих постелях, дома. Судьбой критиков он распорядится иначе. Первой жертвой станет Фрунзе. Он погибнет в октябре 1925 года. По распоряжению генсека его прикончит на операционном столе некомпетентный хирург. Через восемь лет застрелится затравленный Сталиным Николай Скрыпник. С Икрамовым он расправится в тридцать седьмом.
«Дело Султан-Галиева» — политическая провокация, проведенная Сталиным на вполне профессиональном уровне, с участием ГПУ, под густоидейным покровительством Каменева и Зиновьева, при демонстративном нейтралитете Троцкого.
Материалы июньского совещания ЦК 1923 года сразу же засекретили, их предоставили в ограниченном количестве экземпляров только ведущим партработникам. Было что прятать от партии…
На том совещании Сталин продолжал отработку методов управления партией. А управлять для него всегда означало подавлять.
Николай Скрыпник обронил вещие слова:
«Я опасаюсь, что сама постановка дела Султан-Галиева в настоящем совещании не привела бы к какому-нибудь сдвигу нашей линии».
А сдвиг уже произошел. И не только «линии». Уже тогда стали зримыми такие особенности партийной жизни, как неискренность коммунистов и политиканство, — об этом открыто говорил на совещании Скрыпник.
Весной двадцать третьего еще можно было спасти положение. Через год будет уже поздно.
Ленин только начал прозревать, но и ему не было дано разглядеть под личиной «товарища Кобы» могильщика Октября. Он с тревогой писал о бюрократизации государственного аппарата. Скрыпник оказался зорче, он подметил первые признаки перерождения партии.
Этот процесс начался при жизни Ленина.
В последних письмах и статьях вождя — боль смертельно раненного человека. Он опасается раскола в партии, тревожится за судьбу союза республик и предвидит, что советские рабочие будут «тонуть в…море шовинистической великорусской швали, как муха в молоке». Народ до сих пор не выбрался из «полуазиатской бескультурности», — с горечью отмечает Ленин. В некоторых статьях Ленин пишет о непригодности центрального аппарата и угнетающей атмосфере чинопочитания и затхлого рутинерства [50].
Ленин подошел к осознанию беды, к ощущению конкретной опасности. Но зерно истины еще не вылущилось. Лишь в эпизодах, таких как секретные беседы с М. Фофановой или с секретарями в Горках, возникает зловещая фигура Сталина.
Казалось бы Ленин отметил явные признаки перерождения части партийного и государственного аппарата. Более того, в последних работах проступает тревога за будущее, за конечный итог борьбы.
«Something is rotten in the state of Denmark» — «Подгнило что-то в Датском королевстве»…
Но иногда в умиравшем вожде верх брал застарелый оптимизм. В середине января 1923 года, полемизируя с меньшевиком Н. Сухановым, автором «Записок о революции», Ленин задумывается о судьбах Октября и приходит к выводу: «В настоящее время уже нет сомнений, что в основном мы одержали победу» [51].
Критическая заметка Ленина была послана в «Правду» и там ей дали заголовок — «О нашей революции».
В январе двадцать третьего, на пятом пооктябрьском году, самое время было писать о нашей контрреволюции, имея в виду отнюдь не меньшевиков и не буржуазию…
Царизм в России рухнул без руководящего участия Ленина, хотя он и ведомая им партия долгие годы боролись против самодержавия. Зато путь к новой монархии, уже после падения буржуазного правительства, Ленин проложил сам — вначале всемерно укрепляя диктатуру пролетариата, затем — всемерно способствуя ее перерождению в диктатуру партии и, наконец, — потворствуя захвату власти Сталиным.
В годы революции и гражданской войны какую решимость, волю, отвагу проявил Ленин. И вдруг — такая непростительная терпимость к узурпатору. Сталин один был опаснее Керенского, Колчака, Деникина, Врангеля вместе взятых.