Воин Донбасса (СИ)

Вынимали тело папки из земли под звуки недалёких разрывов: укров отогнали, но те продолжали давить. Так что, по мнению ополченцев, Кравченко вовремя успел со своим печальным делом. Ибо не ровен час укропы снова сюда сунутся.
С другой стороны, выяснилось, само пребывание здесь украинских военных в день гибели отца было не закономерным. Формально эта территория находилась под контролем ополчения. То есть отец натолкнулся на карателей и погиб случайно. Но… Это же гражданская война. Слоёный пирог, причём всё в движении и перемешивании. Может, это украинские окруженцы какие пробивались. Из-под Изварина, к примеру. Хотя вряд ли: те через север отходили. Может, подразделение какое заблудилось — добровольцы-каратели из нацгвардии подчас странные чудеса в этом смысле творили. Может, ДРГ укропской армии поработала. Что скорее всего, ибо гражданских отпустили, а российского офицера-отставника казнили. Для полезной отчётности…
Бабушка, естественно, не знала, кто были эти убийцы. Да даже, похоже, и не понимала, что это были за люди и почему убили её сына. То есть, видела и знала, конечно, что это украинские солдаты. Но так и не сумела понять, отчего и зачем им, своим солдатам, было убивать её своего же Сашку.
Таксиста Алексей расспросил более детально. Было у него поначалу подозрение, что тот нарочно повёз россиянина той дорогой, где был шанс наткнуться на укров. Но нет, в этом водитель был не виновен. Хитрый и битый шоферюга, как все таксисты, он — видно было — на сей раз переживал искренне. Мать довёз потом до дома бесплатно. Завозил по пути в больницу, где ей вкололи чего-то укрепляющего-успокаивающего. Соседей нашёл, передал им бабушку под опеку. Позвонил Алексею. И сейчас был готов на всякую помощь.
Иное дело, что помочь он мог немногим. Укропы ему, естественно, не представлялись. На вид, по его, шофёра, мнению, были это не срочники. «Не зачуханные», — как определил таксист. Какой-то из нацбатов. Но какой — этого дядька не понял. «Тризуб, палки какие-то перекрещённые, да узор внизу, на свастику похожий», — вот и всё, что он мог описать.
Как везли тело, от которого ощутимо уже попахивало сладко-приторным, как покупали гроб, как собирали бабушкины вещи, как ехали потом на «ноль», — это Алексей помнил лишь как внешнюю картинку. Как будто кино смотрел. И даже не с собственным участием. Ибо ходил, разговаривал, расспрашивал, распоряжался — не он. Некий человек в его образе. А он как бы висел рядом и наблюдал за всем происходящим.
Потом была граница. И неприятные формальности на границе. Потом дорога до Брянска и неприятные формальности в Брянске. Потом — похороны. И «скорая» для бабушки. И неприятные формальности с нею в больнице.
И страшное, безбрежное горе матери.
В общем, много было всего неприятного — помимо самой главной… Помимо самого главного горя.
У него больше не было отца…
Хорошо всё же, что на Руси бюрократия, бардак и обычаи взаимопроникающи. Друг друга поддерживают и питают. Потому в самые тяжёлые первые часы и дни тяжёлой потери ты так занят, что некогда и сосредоточиться на своей боли.
Но когда схлынула суета похорон, поминок и девяти дней — которые пришлись недолго после запоздавшего по известным причинам погребения, — Алексей задумался о том, что должно быть дальше. Именно так: должно быть.
А должно — понятно что. За отца нужно отомстить. Ибо так не делается. Не имеет права какая-то нацистская мразь, выскакавшая на майдане последние мозги, вот так просто расправляться с советским офицером. С русским офицером.
Погибни отец в бою — всё было бы понятно. И ни о какой мести речи бы не было. Погиб — ну, не повезло. Но погиб в поединке равных, погиб за что-то, ради чего вышел на бой.
Собственно, отец так и погиб, судя по рассказу таксиста. Украм хотелось поглумиться. Они видели себя вершителями судеб этих «поганых сепаров». А тут ещё — человек с российским паспортом. Неважно, что уже явно староват для бойца. Оккупант! Когда вы уже отвяжетесь от нас, москаляки поганые! Когда уже перестанете цепляться за нас, не давая идти в Европу!
Отец ответил им: «Да идите!» Отец ответил им: «Только сами идите. А мне мою землю оставьте. Чего ради вы прётесь в Европу с моей землёю?»
Те заорали: «Твоя земля — Кацапия! Это ты к нам пришёл!». И опять: «Оккупант! Колонизатор! Угнетатель!»
Детский сад какой-то! На митинге…
И тогда, по словам водилы, отец ответил просто и гордо: «Нет, ребятки, это — моя земля. Я на Луганщине родился и вырос. Я её защищал, когда служил в армии. Здесь могилы моих предков. Так что это вы — чужаки тут! Безродные, как шакалы. Побираться в Европу собрались? Скатертью дорога! Только шакальте там без нас. А мы уж тут, на нашей земле, как-нибудь без вас обойдёмся…»
А потом всё произошло очень быстро, рассказывал шофёр. Укры что-то загалдели все вместе, потом раздался громкий и чёткий голос отца: «Сами скачите, а я вам не козёл! Я — русский офицер!»
И тогда раздалась очередь…
Алексей узнавал в этом родного своего старика. Да, он такой. Негибкий. Спины не гнул. «Погоны, — говорил, — сгибаться не дают». И это: «Я — русский офицер!» — это его.
И погиб, не согнувшись. Скачите сами, коли козлы!
Коз-злы, падлы, твари!
Найти и убить!
Отомстить за отца — эта мысль молотком била по мозгу, когда Алексей выслушивал рассказа таксиста о следующих минутах. Как бабка бросилась к упавшему телу сына, как враз чего-то испугавшиеся украинские воины оттаскивали её, как орали на водилу, чтобы быстрее увозил старуху, пока её и его не завалили здесь же. Как буквально заталкивали их в его машину. И кто-то кричал, чтобы он, водила, делал быстрее ноги вместе с бабкой, и чтобы забыл о происшедшем!
Алексей слушал всё это, слушал, как таксист полуоправдывается-полуобъясняет, отчего побыстрее смылся с места убийства, пока укропы не передумали. Не хотел, дескать, чтобы и старушку там же порешили. Да и его — как явно лишнего свидетеля. Повезло ещё, что среди укров нормальные мужики были, что не все на голову отмороженные там оказались. Хорошо даже, что тело никуда не увезли и не утопили где-нибудь, а прикопали здесь же, так что нашли, вот видишь, почти сразу захоронение-то…
Всё это Алексей слушал, но в голове метрономом стучало едва ли не одно лишь короткое слово: «Мстить… мстить… мстить!»
Но главное даже не это. Не просто месть. И не просто за отца. Нет, это будет ещё и кара. Ещё когда в первый раз проехали с бойцами, его встретившими, по Луганску, он решил, что будет мстить не только за отца. Когда сам, своими глазами видел гражданских двухсотых, просто в результате обстрела разорванных, с оторванными руками-ногами. Пожёстче картина была, чем в Цхинвале даже. Там хоть бои были, народ попрятаться мог. А здесь? За хлебом вышел, на остановке автобус ждёшь, на рынке покупаешь что-то — и тут прилетает! Нет страшнее той жути, когда посреди мирно функционирующего города, возле открытого магазина, просто так люди с выпущенными кишками на улице лежат. С оторванными ногами. Или вот девушка запомнилась. Совсем живая, будто просто споткнулась. Только маленькая ранка в виске. И всё! И парамедики, опытные уже! — кричат своему парню, чтоб мобильный телефон ей поглубже в карман засунул, чтобы тот не выпал и можно было из морга позвонить родным, определить личность убитой…
Тогда, если быть честным, Алексей окончательно и решил вернуться сюда после похорон отца. Не только, чтобы мстить, но чтобы карать всех этих нелюдей, что из-за своей поганой, ненавистнической идеологии из пушек обстреливают мирные города. Нет, таких надо именно карать. Хотя бы чтобы защитить всех этих людей, виноватых только в том, что хотели говорить по-русски и не хотели скакать с присказками про москалей.
«…А мы никогда не скачем — мы москали!» — хорошая, чёрт, песня!
Святая кара положена за всё то зло и горе, которое принесла эта нацистская сволочь людям в его стране! В его, Алексея Кравченко, стране! И это не Украина. Хотя она — его родина. И не Российская Федерация. Хотя она — тоже его родина. Это глупое деление на нелепые куски его одной большой родины — это наносное. Преходящее. Мелочи. Временные мелочи в историческом масштабе.