Горячее молоко

«Берлинго» дернулся вперед, и предмет в багажнике загромыхал.
— Какая же это нейтралка? — Роза поправила скорость за меня, и мы двинулись. — Меня волнует не отсутствие у тебя прав, а отсутствие очков. Придется мне быть твоими глазами.
Она мои глаза. Я — ее ноги.
После того как мы приехали на стоянку на краю деревушки и я включила ручной тормоз, Роза объявила, что у нее новый шофер.
Моя любовь к матери — как топор. Рубит очень глубоко.
Она вытянула палец, чтобы потрогать смазанные маслом кудряшки у меня на затылке.
— Не знаю, что ты делаешь со своими волосами, Фия. Напоминаешь мне таксиста, который во время нашего медового месяца на Кефалонии, везя в отель меня и твоего отца, умудрился заблудиться.
Она жестом попросила передать ей ключи.
— Твой отец очень гордился своей шевелюрой, но мне не разрешалось ее трогать. Тогда у него были длинные черные волосы, падавшие на плечи мягкими локонами. В итоге я начала считать их магическими.
Ничего этого я знать не хотела. Но, как она сказала Гомесу, я была ее единственной.
Когда в своей новой роли шофера я открыла для нее дверь, она сказала, что пройдется до дома самостоятельно. Ходить, как оказалось, — совсем не проблема. Я оставила ее и обшарила багажник в поисках предмета, который перекатывался туда-сюда. Когда наконец он обнаружился, я предположила, что его, должно быть, спрятал там Мэтью, выбрав для нас автомобиль и оформив документы в присутствии сестры Солнце.
Это был баллончик синей краски.
Роза опиралась на пальмовый ствол у края стоянки. Согбенная, она словно держала на себе тяжесть, которую не способна вынести.
 Грубые забавы 
 
ПОЦЕЛУЙ. Мы о нем не говорим, но вот он, тут, в кокосовом мороженом, которое мы готовим вместе. Поцелуй витает здесь, между нами, хотя Ингрид сейчас перочинным ножичком высвобождает из стручка зерна ванили. Поцелуй затаился в ее длинных ресницах, в яичных желтках и сливках, он вышит голубой шелковистой нитью при помощи иглы, в которой живет ум Ингрид. Сама не знаю, чего я хочу от Ингрид, почему ей нравится меня унижать и почему я с этим мирюсь.
Похоже, я дала согласие на подрыв себя другими.
Она показывает мне одежду, которая громоздится в корзинах, расставленных по всему их испанскому дому, и откапывает белый атласный сарафан на тонкой изношенной тесемке. На подоле какая-то клякса, но Ингрид утверждает, что сейчас ничего лучше атласа для меня не придумать. Как дойдут руки — она сразу приведет его в порядок; понятно же, что волдыри, где ужалила медуза, все время болят.
Болят они не все время, но я не хочу ее обескураживать. Пока мы ждем, чтобы застыло наше мороженое, она берет прядь моих волос и наматывает себе на палец.
— Дай-ка я выстригу этот узелок, — говорит Ингрид.
Протянув руку, она хватает причудливые острые ножницы, лежащие поверх корзины с одеждой. Лезвия отгрызают мне волосы. Я оборачиваюсь: Ингрид победно держит перед собой трофей — толстый жгут моих завитков. Мне делается неловко, но все равно это интересней, чем ждать, когда у мамы проявятся побочные эффекты от лекарств и абстинентный синдром после их отмены. Может, чувство неловкости — это побочный эффект?
— Зоффи, а правда, что антропологи крадут из могил головы для замеров и всяких классификаций?
— Нет, так только в старину поступали. Я не ищу головы в могилах.
— А что ты ищешь?
— Ничего.
— Честно, Зоффи?
— Да.
— Чем интересно «ничего»?
— Тем, что оно покрывает собой все.
Она ткнула меня в локоть.
— Ты слишком много времени проводишь в одиночестве. Тебе надо бы что-нибудь смастерить своими руками.
— Например?
— Мостик.
Если Ингрид — мой мостик через лежащее внизу болото, она при каждой нашей встрече вынимает из опор несколько кирпичей. Это смахивает на эротический обряд. Если получится у меня перейти на другой берег и не свалиться в трясину, может, я буду вознаграждена за свои мучения? У Ингрид соблазнительные губы, мягкие, сочные. Она уравновешенна, неразговорчива, но слово, которое она выбрала, «Обесславленная», — это серьезное слово.
Ингрид отправляет меня в сад — посидеть с Мэтью, только что вернувшимся с работы.
Тот лежит в гамаке, под сенью двух деревьев.
— Сегодня был ис-клю-чи-тель-ный случай. — Оттолкнувшись ногой от ствола, Мэтью раскачивается на гамаке из стороны в сторону. — Самое трудное, Софи, — заставить человека проявить свое истинное «я».
Он машет листве у себя над головой, как будто хочет наколдовать какое-нибудь «я», достаточно истинное.
Мэтью, оказывается, работает инструктором по персональному росту. Помогает младшим менеджерам совершенствовать навыки общения и продавать свой бренд, причем с юмором и живостью. Проявляет ли Мэтью свое истинное «я»?
Парень он дружелюбный, хотя и скользкий, но я его не виню, потому что его подруга замутила со мной, и сам он тоже где-то шустрит, но мне трудно разобраться, что происходит. Как будто его правая рука написала интимную записку Джульетте Гомес, пока левая ласкала длинные загорелые ляжки Ингрид Бауэр.
На серебряном подносе Ингрид подает домашний лимонад, серебряные щипцы, веточку свежей мяты и кувшин со льдом. Походя чмокнув Мэтью в щеку, она наполняет пластиковый стакан льдом и сверху наливает лимонад, а потом добавляет ломтик лайма и пару листочков мяты. На жену она не тянет. Так, официантка в коктейль-баре, а по совместительству спортсменка и математик — изучала геометрию. Кроме того, она вышивальщица: заказчики у нее аж из Китая. А помимо всего прочего, она «злая старшая сестра», но об этом распространяться не любит.
Мэтью — страстный коллекционер вин. Он посещает курсы, где преподают виноделы, оптовики и сомелье, которые специализируются на конкретных сортах винограда и винодельческих регионах. В Испании он нашел родственную душу, такого же знатока вин по имени Леонардо: тот работает инструктором по верховой езде и имеет в собственности «кортихо» — загородный дом с конюшнями. Ингрид снимает у него одну из комнат для своих занятий рукоделием. Работает она два дня в неделю, по вторникам и средам, потому что жизнь коротка и Мэтью (он и сам, кстати, короток) тоскует, когда ее нет рядом.
— Зоффи, может, тебе интересно будет посмотреть кортихо? Машинки у меня старинные, из Индии. Купила их на eBay — и горя не знаю. Они массивные, просто шикарные.
Мэтью это неинтересно, и он заводит разговор о себе. Себя он считает очень привлекательным, и, похоже, у Ингрид есть к нему влечение. Он весь лучится от веры в собственные возможности.
А я знаю о себе лишь одно: я пошла трещинами, и молоточком стала Ингрид.
Мэтью требует, чтобы Ингрид пересела в тень. Она пропускает это мимо ушей и остается сидеть на солнцепеке, рядом со мной.
Подняв голову, он мне улыбается, словно мы оба печемся о комфорте Ингрид.
— Скажи, пусть Инге пересядет. У нее бледная кожа, ей солнечные лучи не полезны.
Я трясу кудрями:
— Солнце — это секс.
Выудив пальцами из своего стакана листок мяты, Мэтью принимается его жевать.
— Вопрос непростой, Софи. В научном сообществе нет единого мнения по поводу солнечных лучей. Солнце ежедневно обогревает нашу планету, но делает нас слепыми.
— Слепыми к чему?
— К нашей повседневности. От них один соблазн.
Коль скоро речь зашла о повседневности, Мэтью осведомляется насчет моей матери.
— Значит, вы заплатили клинике Гомеса уйму денег?
— Да.
Убрав за уши свои белокурые волосы, он понимающе кивает.
— Я тебе вот что скажу, Софи: этому так называемому «врачу» давно пора дать пинка.
— Может, ты и прав.
— Конечно, я прав. Гомес попросту опасен, да к тому же он редкостный мудак.
— А ты откуда знаешь?
— Я сейчас провожу тренинг для одного топ-менеджера из Лос-Анджелеса. Он говорит, что Гомес — позорный шаман.
Во время нашего с ним разговора Ингрид держит на одном колене горшочек с отростком кактуса и выкладывает его галькой.