Горячее молоко

Когда такси въехало на окруженную пальмами территорию клиники Гомеса, нам открылся парк, описанный в брошюре как «мини-оазис важного экологического значения». Под акациями, уткнувшись клювами друг в друга, покоились два диких голубя.
Здание клиники было встроено в опаленные солнцем горы. Спроектированное в форме купола из кремового мрамора, оно напоминало массивную, перевернутую вверх дном чашку. Я неоднократно разглядывала его в Гугле, но веб-страница не передавала ощущения покоя и комфорта, возникавшего здесь и сейчас, в реальном времени. Вход, по контрасту, был целиком из стекла. Вдоль всей окружности купола в изобилии росли колючие кустарники с пурпурными цветками и приземистые, переплетенные серебристые кактусы; их кольцо разрывалось только перед гравиевой площадкой, где такси припарковалось рядом с карликовым микроавтобусом местного сообщения.
Чтобы дойти от машины до входных дверей, нам с Розой понадобилось четырнадцать минут. Нас, похоже, ждали: двери бесшумно распахнулись — как чувствовали, что нам обеим хочется войти без лишних просьб.
При виде синевы Средиземного моря, сверкавшего под горой, я испытала умиротворение.
Когда дежурная вызвала сеньору Папастергиадис, я крепко взяла Розу под руку, и мы вместе заковыляли по мраморному полу к стойке. Да, заковыляли вместе. Мне двадцать пять лет, и я ковыляю вместе с матерью, чтобы не сбиваться с ритма. Мои ноги — это ее ноги. Таким манером мы обычно компанейски продвигаемся вперед. Так взрослые водят маленьких детей, которые еще вчера ползали, а взрослые дети сопровождают родителей, когда тем требуется опора. В то утро мама самостоятельно дошла до местного универсама SPAR и купила себе шпильки. Она даже не брала с собой тросточку. Сейчас мне расхотелось об этом думать.
У стойки мне указали на медсестру, которая поджидала с креслом-каталкой. С неподдельным облегчением я наконец-то передала Розу в надежные руки, а сама поспевала сзади, восхищаясь перехваченными атласной белой лентой длинными ухоженными волосами и покачиванием сестринских бедер. Этакая иноходь: бескомпромиссная, чуждая всякому страданию и родственной привязанности. Медсестра ступала сизыми замшевыми туфельками по мраморному полу, и при каждом шаге под каблуками словно хрустела яичная скорлупа. Остановившись у какой-то двери, на которой красовалась табличка из полированного дерева с золоченой надписью «Мр. Гомес», медсестра постучалась и стала ждать ответа.
Ногти ее сверкали густо-красным лаком.
Мы уехали очень далеко от дома. Очутиться в конце концов здесь, в лабиринтах этого коридора с янтарно-желтыми прожилками на мраморных стенах, оказалось сродни паломничеству, дающему последнюю надежду. Долгие годы британские врачи один за другим ломали голову над Розиным диагнозом, недоумевали, терялись в догадках, признавали поражение и умывали руки. Нынешняя поездка должна была поставить точку, и, думаю, мама прекрасно это понимала. Я услышала мужской голос, выкрикнувший что-то по-испански. Медсестра толкнула тяжелую дверь и жестом предложила мне ввезти кресло Розы в кабинет, будто говоря: «Дальше вы сами».
Доктор Гомес. Тот самый консультант-ортопед… не один месяц я старательно пробивала его по Сети. На вид слегка за шестьдесят, волосы серебрятся сединой, а от виска по всей левой стороне головы тянется поразительная чисто-белая дорожка. Костюм в тонкую полоску, загорелые руки, настороженный взгляд голубых глаз.
— Благодарю, Солнце, — сказал он сестре, будто для выдающегося врача, специалиста в области мышечно-скелетных заболеваний, в порядке вещей называть своих подчиненных именами небесных тел.
А его подчиненная застыла, держа дверь нараспашку и словно блуждая мыслями где-то на просторах Сьерра-Невады.
Повысив голос, доктор повторил по-испански:
— Gracias, Enfermera Luz del Sol[3].
На этот раз она затворила дверь. Я снова услышала цокот каблуков, вначале ровный, потом — с ускорением. Она припустила бегом. Прошло еще какое-то время, прежде чем стук каблуков перестал эхом отдаваться у меня в голове.
Доктор Гомес заговорил по-английски с американским акцентом.
— Прошу. Чем могу служить?
Роза изобразила недоумение:
— Я думала, вы сами скажете.
Доктор Гомес улыбнулся, обнажив ряд верхних зубов с золотыми коронками на резцах. Мне вспомнились зубы черепа, который нам, студентам-антропологам, показали на первом курсе, попросив определить, чем питался этот человек. В зубах у наглядного пособия было полно дырок, так что питался бедняга, по всей видимости, сырым зерном. При ближайшем рассмотрении оказалось, что в одно дупло затолкали в качестве пломбы пропитанный кедровым маслом комочек ткани, чтобы облегчить боль и не допустить воспаления.
В тоне доктора Гомеса смутно угадывались дружелюбие и чопорность.
— Я просмотрел ваши справки, миссис Папастергиадис. Вы какое-то время заведовали библиотекой?
— Да. По состоянию здоровья не дотянула до пенсионного возраста.
— У вас пропало желание работать?
— Да.
— Значит, вы ушли не по состоянию здоровья?
— Скорее, по стечению обстоятельств.
— Понятно. — На его лице не отразилось ни скуки, ни интереса.
— Я занималась составлением каталогов, описанием и систематизацией печатных изданий, — пояснила она.
Доктор покивал и перевел взгляд на монитор. Пока мы ждали, чтобы его внимание переключилось на нас, я огляделась по сторонам. Обстановка в кабинете первичного приема была строгой. Раковина. Функциональная кровать, рядом — серебристый рефлектор.
У дальней стены — книжный шкаф с фолиантами в кожаных переплетах. И тут я поймала на себе какой-то взгляд. Яркий, любопытствующий. С полки на середине стены таращилось чучело мартышки, втиснутое в стеклянный футляр. Застывшие глазки навечно устремились на человеческих собратьев.
— Миссис Папастергиадис, я смотрю, ваше имя Роза.
— Да.
«Папастергиадис» легко слетело у него с языка, точно он произнес «Джоан Смит».
— Вы позволите мне обращаться к вам «Роза»?
— Да, пожалуйста. В конце-то концов, это же мое имя. Родная дочь говорит мне «Роза», так что и для вас не вижу препятствий.
Доктор Гомес посмотрел на меня с улыбкой.
— Вы обращаетесь к матери «Роза»?
За три дня мне уже вторично задавали этот вопрос.
— Да, — коротко сказала я, как о чем-то несущественном. — Можно спросить, доктор Гомес: а как нам с мамой следует обращаться к вам?
— Спрашивайте. Поскольку я консультант, меня принято называть мистер Гомес. Но это чересчур официально; нисколько не обижусь, если вы будете говорить мне просто Гомес.
— Так-так. Это полезно знать. — Мама подняла руку, чтобы проверить шпильку, на которой держался узел волос.
— Вам шестьдесят четыре года, миссис Папастергиадис?
Неужели он забыл, что получил разрешение обращаться к ней по имени?
— Шестьдесят четыре; еду с ярмарки.
— Значит, дочку вы родили в тридцать девять лет?
Роза кашлянула, словно прочищая горло, покивала и еще раз кашлянула. Гомес тоже откашлялся. Прочистив горло, он погладил белую дорожку волос. Роза шевельнула правой ногой и застонала. Гомес шевельнул левой ногой и застонал.
Уж не знаю, то ли он копировал мою мать, то ли просто насмешничал. Если они перешли на язык стонов, кашля и вздохов, мне с трудом верилось в их взаимопонимание.
— Рад приветствовать вас у себя в клинике, Роза.
Он протянул руку. Мама подалась вперед, будто собиралась ее пожать, — но передумала. Докторская рука застыла в воздухе. Как видно, невербальное общение не вызывало маминого доверия.
— София, дай мне бумажную салфетку, — сказала она.
Выполнив это распоряжение, я вместо мамы ответила Гомесу рукопожатием. Ее рука — моя рука.
— А вы — миз Папастергиадис? — Он произнес это с нажимом; получилось «миззз».
— София — моя единственная дочь.
— А сыновья есть?
— Говорю же: она у меня единственная.
— Роза. — Он улыбнулся. — Сдается мне, вы сейчас расчихаетесь. В воздухе сегодня летает пыльца? Или что-нибудь другое?