Король терний
В итоге я взял с собой и Гога, и Горгота. Горгот незаменим в самых патовых ситуациях, а Гог способен в мгновение ока разжечь большой костер почище любого проворного поваренка.
Идти по лесу незамеченным не так уж сложно, если знаешь дорогу и не шарахаешься от каждого засохшего дерева, как от внезапно возникшего человека. Это особая порода одиночек, они не разносят слухи, и Райку не нужно их убивать.
Мы без особого груда углублялись в лес Анкрата, двигаясь по оленьей тропе. Даже крепкие королевства имеют свои бреши в наглухо закрытых границах.
— Подозрительно легко у нас получается разгуливать по территории Анкрата, — сказал Макин. — В мою бытность Коддину и его парням было бы несдобровать, если бы чужаки вот так вольготно разгуливали по лесам. — Макин покачал головой, хотя его ворчание по поводу слишком безопасной прогулки по чужой территории мне показалось нелепым.
— Армия твоего отца потеряла силу? — спросил Горгот, тяжелая поступь которого приминала молодую траву.
Я пожал плечами.
— Половина его армии томится на дне болота. Время от времени эти мертвецы стремятся выбраться из трясины. И не они одни. У меня при дворе был торговец, который рассказал о Затонувшем острове, опустившемся в царство Короля Мертвых. Со всеми его жителями. Стал прибежищем для мертвецов, болотных упырей, некромантов и всякой прочей нежити.
Макин перекрестился и прибавил шагу.
Мы продвигались без препятствий, лес был для нас хорошим укрытием и сносно кормил. Юный Сим ловко ловил кроликов, я камнями сбивал с веток зазевавшихся белок и вяхирей. Весной живность — легкая добыча, дичь слишком зачарована пробуждением жизни, теплом и ароматами земли и теряет бдительность, не замечает притаившегося в тени охотника.
Анкрат завораживает благодатью, и особенно в лесу, где день течет, как мед, и солнечный свет струится золотыми потоками сквозь густую листву.
Мы двигались цепью под треск дроздов и чириканье воробьев, пьянея от ароматов боярышника и дикого лука. И я забылся, я вернулся в детство. В памяти всплыла та ночь, когда Уильям лежал больной, мама плакала, а придворные рыцари не поворачивали в мою сторону суровых лиц. Я вспомнил, как шептал молитвы в темной церкви, когда все святые отцы уже спали в своих постелях, какие давал обещания. Тогда я не угрожал и даже не торговался с Богом. Затем я на цыпочках вернулся в нашу комнату, забрался на кровать, на которой лежал Уильям, и обнял его. Монах успел напоить его какой-то горькой микстурой и пустить дурную кровь, сделав надрез на ноге. Мама натерла ему грудь медом и луком. Не знаю, насколько это помогло, но, по крайней мере, дышать он стал полегче. Я лежал, обняв Уильяма, и прислушивался к звукам ночи: сухое хриплое дыхание младшего брата, похрапывание нашего пса Джастиса, спавшего у дверей, позвякивание вязальных спиц служанок в зале, слишком пронзительные крики летучих мышей в безлунной темноте за окнами Высокого Замка.
— О чем задумался, брат Йорг?
Я тряхнул головой, возвращая себя в реальность.
— Мои мысли и ломаного гроша не стоят. — Я был и остался глупым ребенком.
Иногда мне хотелось вырвать всю память с корнем и растоптать ее ногами. Если бы можно было острым ножом вырезать мою слабость тех дней, я бы ее вырезал, оставив только твердь усвоенных уроков жизни.
Лес мы прошли без проблем и наконец увидели Высокий Замок, стоявший на голом пространстве распаханной под посевы земли — очень выгодно: земля и кормит, и обеспечивает хороший обзор, врагов видно издалека.
Я привалился плечом к массивному буку — последнему гиганту на границе между лесом и полями, что зеленели ростками не то моркови, не то капусты. Поля тянулись в обе стороны на сколько хватало глаз. Наблюдало за нами одно-единственное огородное пугало.
— Дальше пойду один, — сообщил я и начал снимать нагрудник.
— Куда пойдешь? — спросил Макин. — Тебе туда нельзя, Йорг. Из нас никому туда нельзя. Да и зачем? С какой целью ты туда пойдешь?
— У человека есть право время от времени навещать своих ближайших родственников, брат Макин, — ответил я.
Я снял наручи доспеха, нагрудник и, наконец, латный воротник. Мне нравилось носить железный воротник, пару раз он сохранил мою голову на плечах. Но там, куда я направлялся, доспехи не могут защитить. Я отстегнул ножны.
— Кент, оставляю тебе на хранение. — Кент округлил глаза, будто не знал, что вожак привязывает к себе своих людей доверием.
— Такой меч… сэр Макин…
— Я отдаю его тебе, — перебил я Кента.
— Йорг, не стоит расставаться с мечом, — сказал Мейкэл, глядя на меня недоуменными глазами.
Стоявший у него за спиной Сим молча наблюдал за мной, разворачивая гусли. Он, по крайней мере, уже начал готовиться к ожиданию и знал, чем занять себя. Невидимым движением фокусника я продемонстрировал кинжал, этому трюку научил меня Грумлоу.
— В этом деле он меня защитит, брат Мейкэл. Дайте мне два дня, — сказал я. — Если я к концу второго дня не вернусь, пошлите Райка разнести замок в пух и прах.
Кивнув головой, я оставил братьев наблюдать, как растет морковка. А может быть, капуста.
По кромке леса я направился к Римской дороге. Говорят, если идти по этой дороге, никуда не сворачивая, она приведет прямо к Папскому дворцу. Но меня это направление мало интересовало.
Поодаль от Римской дороги, практически поглощенное лесом, находилось кладбище, о существовании которого уже мало кто помнил. Ребенком я частенько бродил по этому кладбищу среди обветшалых надгробий и усыпальниц, заросших мхом и густо опутанных плющом, треснувших под натиском мощных корней деревьев. Затерянный город мертвых. В старых пыльных книгах он значился как Пер-Шез. Надписи на надгробиях ничего не значили для меня: «Возлюбленной, 1845»; «Безвременно ушедшему, 1710»; «Мое сердце навсегда осталось с тобой, 1908». Надписи едва читались. Все это было так давно, что даже даты теряли всякий смысл.
Вырезанные из камня буквы были приклеены прозрачной смолой, словно стеклом. Мне потребовалось несколько лет, чтобы заметить их. Непогода давно сделала свое пагубное дело, и даже молоток в руки брать не нужно было, чтобы их разбить. Зодчие в течение веков оберегали эти старые надгробия как нечто драгоценное.
Не углубляясь в лес, я шел мимо упавших надгробных камней, ближе к дороге местами их и вовсе не было. К западу от кладбища стоял крестьянский дом, полностью выстроенный из надгробных камней, хранивших полустертые надписи. Дом, построенный из историй жизней, канувших в Лету, чтобы стать кровом для безграмотных крестьян, не способных их прочитать.
Я нашел ее у края дороги — в волосах осыпавшиеся с дерева розовые лепестки. Течение лет смыло черты ее лица. Но красота осталась: четко очерченные скулы, нежная грация юного тела с едва обозначившейся девичьей грудью, тронутой крапинками лишайника. Не нужно было выбивать на надгробии длинных стихов, повествующих о ее короткой жизни. Здесь я похоронил своего ребенка. Ясно без слов. Она умерла зимой, дочь богатого человека, который отдал бы все свое богатство и даже больше, чтобы купить для нее все ее непрожитые весны.
Впервые я увидел ее осенью — девочку из камня, бегущую за каменной собакой. Было это много лет назад, листвы в тот год нападало столько, что засыпало собаку. Пока я стоял и рассматривал ее, люди спешили по дороге, гонимые пронизывающим ветром. Некоторые на мгновение останавливались, гадая, куда она бежит, и шли дальше, сгорбившись под дождем. Они уходили. А я стоял и смотрел на нее. Возможно, уходившие задумывались, за чем они бегут. Она — за собакой. Маленьким терьером, вытесанным из камня, потерявшимся той осенью в мокрой желтой листве. Бег длиною в столетие, видевший смерть всех, кто ее любил, всех, кто знал имя терьера. Бег, помнящий, как остыли руки, которые прикасались к этой девочке, и как угасли жизни, которые существовали в мире вместе с ней.
Зимой с первым снегом я пришел на свидание к своей бегущей девочке. Возможно, моей первой любви. Я смотрел на нее, а снег падал, кружились снежинки, казалось, я слышал их хрустальный перезвон. Зимой сумерки сгущались рано, ветер, завывая, гулял по диким просторам, закручивал вихри на Римской дороге, со свистом разбивал ледяную стружку о камни. Мороз серебристым инеем украсил ее платье, но никто, кроме меня, этого не видел. Прошло несколько лет, и вот я снова здесь, а она по-прежнему ждет наступления весны. Ее окружали надгробные плиты лордов и знатных дам. Поэтов и бардов. Но сейчас на этом кладбище хоронили слуг. Достаточно близко от Высокого Замка, чтобы чрезмерно сентиментальным дамам было удобно приходить сюда и оплакивать своих кормилиц, и достаточно далеко, чтобы они могли поставить это себе в заслугу. Вокруг моей девочки, бегущей навстречу весне, хоронили старых слуг и преданных собак. Сюда придворные дамы несли надушенные игрушки, чтобы прекратить нежелательные им пересуды. А однажды шестилетний мальчик притащил что-то мокрое и окоченевшее, похожее на труп волка.