Невыразимый эфир (СИ)

Эта девчонка, — думал паромщик, — наверняка еще недавно была обычной праздной штучкой, такой же, как и прочие городские мальчики и девочки ее возраста и социального класса, приходящие в восторг от пустых кинодрам, надуманных трагедий, которые у взрослых людей вызывают лишь усмешку. А затем — судьба поцеловала ее в лоб, выбрав своей случайной жертвой. И такое редкое заболевание… Вся ее психика восстала против этой угрозы — смерти, неотвратимой и неминуемой (как обычно говорится), и именно перед лицом монстра в ней проснулось желание жить, потому что нет человека более жизнелюбивого, чем тот, кто стоит на пороге гибели. Осознание близкого конца заставляет ее иначе прожить тот короткий отрезок, что ей остался. Во все времена люди были таковы — жалкие планеты, вращающиеся вокруг этой единственной грозной истины — смерти.
Они вместе перешли мост через ручей и пошли дальше, грызя яблоки и напустив на себя беззаботный вид, — разумеется, обман, чтобы другой не догадался, что внутри у тебя все сжимается от страха. Паромщик, казалось, ступал особенно осторожно, словно боялся раздавить какое-нибудь крохотное создание, невидимое в траве, чья агония вызовет немедленный гнев зоны. Они не разговаривали громко — только шепотом, и вздрагивали от малейшего трепетания листьев, от самого незначительного разлада в щебете птиц. Их не покидало чувство, что зона наблюдает за ними ореховыми глазами из ближайшей дубовой рощи. Этот клочок зоны еще был знаком паромщику: он заходил сюда и прежде, но на сей раз, под напутствием палящих лучей солнца, ему предстояло куда более долгое странствие. Его дорога вела дальше, в сердце зоны, к абсолютно неизвестным землям.
Ни один, ни другая не могли справиться со своей тревогой. Они болтали о всяких пустяках — о школе, о прочитанных книгах, о музыке в стиле ретро, тщательно избегая болезненных тем, разных случаев из жизни города или историй людей, чье существование обрывалось в неизвестности — то ли они сгинули в застенках режима, то ли пропали, беспечные и неосторожные, на извилистых тропках зоны. Сейчас подобные разговоры были бы не к месту. Следовало сначала продвинуться вглубь и убедиться, что зона расположена к ним. Паромщик спрашивал себя, какая муха его укусила, что он согласился сопровождать ту, кто так злоупотребила его доверием. Сперва он объяснял это тем, что с годами он стал сентиментальным, и давал зарок, что если ему еще доведется вернуться в город, он непременно возьмется за себя. Потом он понял, что дело не в этом. Он оказался с девушкой на одной волне, потому что увидел в ней своего ребенка, которого у него никогда не было. Он и сам пока не мог определить это томительное чувство, что заставляло его вздрагивать, когда она в испуге хваталась за его крепкую руку. Разве возможно, чтобы он полюбил здесь, в самом сердце зоны? Да и может ли здесь существовать любовь? Можно ли здесь испытывать что-то еще, кроме простого страха?
Тропинка бежала по цветущей равнине. Ее изгибы вели к густому лесу, темной зеленой массе, размеры и плотность которой путешественники не могли с ходу определить. Паромщик подумал, что было бы лучше обогнуть эти заросли. Но время поджимало. Солнце стояло в зените, и его лучи нещадно били в лицо и припекали спину. От пота его майка стала неприятно влажной. Он знал, что там, в лесу, будет прохладнее и они смогут преодолеть большее расстояние, укрывшись от дневного зноя.
— Пройдем через лес, — он пальцем показал девушке направление, которого им предстояло держаться. — Как только окажемся на той стороне, продолжим путь к центру зоны. Если повезет, найдем какое-нибудь возвышение, с которого можно оглядеть местность, или даже указатель. Если фабрика существует, она должна быть видимой, по крайней мере, я на это надеюсь.
— Как скажете. Я полагаюсь на вас, — спокойно ответила она.
— Теперь уж у тебя нет выбора. Будь осторожна. И давай поторопимся — тогда мы сможем найти подходящее место для ночлега. Мне не хотелось бы провести ночь на этой равнине. В лесу мы сумеем соорудить какое-нибудь укрытие. Идем.
Тропинка пролегла через опушку леса, потом побежала среди деревьев, неуклонно стремясь вперед, и никакое препятствие не вставало на ее пути. Казалось, кустарники, заросли вереска и папоротника щадили ее: ни единая травинка не нарушала ее ровной поверхности. Дорога словно была специально предназначена для того, чтобы никто не мог потеряться на ней или уклониться в сторону. Похожая на линию жизни на ладони, тропа прорезала лес с такой целеустремленностью, что невозможно было отделаться от мысли, что кто-то ее поддерживает и заботится о ее сохранности. Впрочем, паромщик не был этому удивлен. Лес оберегал себя сам и для себя. Маленькие любопытные зверьки высовывали острые мордочки из травы и кустов. Впервые в жизни девушка видела лисиц, хорьков и других пушистых созданий, рыжеватых и белых, забавных и очаровательных — не то, что чучела в лавке таксидермиста. То и дело она спрашивала паромщика, как называется вон то пугливое чудо, или этот странный зверек, или вон тот, или тот, и следует ли их остерегаться или нет, и паромщик отвечал голосом, лишенным эмоций: он внимательно смотрел вперед, пытаясь угадать, какие еще представители леса ожидают их на пути. Он шел, бдительный до предела, и солнце неотступно следовало за ними, едва проникая сквозь густую растительность, спасающую их от палящих лучей.
Страх есть неотъемлемый элемент зоны, свойственный ей так же, как дождь или ветер присущ пейзажу. Страх лежит в основе второй, тайной природы всего живого и неживого здесь, но его подспудное влияние ничуть не разрушает красоту — а лишь укрепляет ее, добавляет ей жизненной силы, позволяя соединить в одно целое противоположные устремления и представать во всей полноте. Страх есть невыразимый эфир зоны.
Они уже два часа шли через лес, когда зловещий треск заставил их замереть. На всем протяжении пути их не покидало чувство, что некий внимательный взгляд продолжает наблюдать за ними. Впереди, в паре сотен метров, лес заканчивался. Изумрудный сумрак наполнился янтарными переливами: стена света преграждала дорогу, и эта граница была необыкновенно ясной, почти ослепительной. Паромщик прикинул расстояние — примерно двести двадцать метров. Выход был совсем рядом, но страх приковал путников к месту. Казалось, шум усиливался, становился пронзительным, теперь это был почти вой — хриплый рык дикого зверя, нарастающий скрежет ломающихся сучьев, словно десяток стволов одновременно валились на землю. Неистово закачались ветви. Паромщик закричал: он увидел, что на них движутся огромные деревья. По земле, покрытой мхом и опавшей листвой, извивались их корни, легко ломая на своем пути молодую поросль и давя сухой валежник. Чудовища яростно продирались вперед, и их кора складывалась в лица, морщинистые, словно исполосованные ножом. Паромщик схватил девушку за руку, и пока они не погибли окончательно, пойманные в ловушку этими необъятными сучковатыми колоннами, путники бросились бежать — быстро, насколько это было возможно. В своем отчаянном рывке паромщик вдруг с ужасом почувствовал, что на него навалилась громадная тяжесть. Девушка сейчас бежала впереди. Ощущая, как нижние ветви деревьев будто когтями цепляют за ремень его сумки, как захват сжимается, он прибавил ходу:
— Беги к свету! Не оборачивайся! Беги изо всех сил!
Дороге не было конца, казалось, она только удлинялась. Как в кошмарном сне, паромщика не покидало тягостное чувство, что он бежит на месте. Ноги по щиколотку увязают в густой и клейкой жиже, и несмотря на его отчаянный порыв преследуемого животного, он опять и опять оскальзывается на глинистой почве. Дрожащими руками он тянется к золотистому кольцу — ручке двери, за которой его ждет свобода, а в ушах звучит насмешливый и угрожающий голос, как будто зверь, опасный и наделенный даром слова, уже стоит за его плечом. Глухой дьявольский голос, исходящий из ниоткуда, порождение этого зеленого ада повторяет неустанно: