Я рядом (СИ)

Отца дома нет сейчас, он к вечеру приходит. И тоже сразу к дочке. И к жене. Паша почти не встаёт, ей Надя и пить, и есть в постель носит. Паша только по нужде — согнётся углом прямым и так идёт из дома. Спину распрямить не может. Болит спина, не разгибается после родов.
Женщина та, вторая, сегодня опять пришла. Есть им готовит. Снова каша. Та же, что и каждый день. Молока ещё надоила она и в сенях оставила. Это Пашиной коровы молоко. Надя сможет, если что, матери кружку зачерпнуть.
Надежда, четыре года ей всего, а глаза теперь такие, словно лет сто уже прожила. Она ж теперь за всё отвечает, пока отец в колхозе. Корову, конечно, не доит, но птицу покормить — её обязанность. И в доме убраться, и за мамой следить. Игрушка у неё одна всего — из тряпок сплетённая кукла. И ту она всё Александре под бок мостит, на, мол, играйся.
Николай вчера люльку принёс для младшей. Надя, та на печи спит. И представляет уже, как скоро с сестрой они тут вместе возиться будут. В сад Надю не водят — нет здесь сада. И школы нет. Вся деревня — несколько домов. Николай в соседнее село на работу ездит. Вся красота — леса вокруг Жоведя. И грибов много. Всё с грибами — и каша, и похлёбка. Они, сушёные, в корзине возле печи стоят. Мало осталось.
Тесно ему тут. Потолок и стены давят. Но не уйдёт, нет. Александра теперь как часть его. И не бросит он её никогда, малышку эту. Хранитель он ей. Она спокойная, мать свою плачем не расстраивает. Всё спит в основном. А он на неё смотрит. Каждая чёрточка в памяти навсегда останется. Каждая складочка. Глаз не оторвать.
  
Глава 2
 
1943 г. 
— Надя! — Паша повысила голос до крика. — Надя! Сашка где?
— Да на дворе, возле порога.
— Веди сюда. Есть будем.
Надя выскочила из дома, схватила сестру, потащила к столу. И он за ними. Александра уже сама бегает, лопочет что-то. Никто не понимает, и он тоже. Но он везде за ней. Он рад, что в дом её сейчас Надя заволокла. Осень уже поздняя на улице. Холодно. А Александра в тонкой рваной одежонке. Ей холодно, да только она сама-то этого не замечает, не понимает. Потому что ей куры — интереснее. Те, что квохчут рядом и землю лапками роют. Ей бы их потрогать, а они, глупые, в рассыпную. 
Паша дочку меньшую на руки к себе усадила и ложку с супом в рот суёт. А Сашка не хочет — ей бы снова туда, где куры гребутся. Суп по подбородку и вниз, на кофту. Пашка плачет, снова стирать. Руки болят уже, кожа потрескалась, в раны трещины превращаются. Жаль ему эту женщину. Молодая ещё, а силы уже словно покинули её. Паша всю неделю последнюю плачет — коровы нет больше. А дети есть, дети остались. Саше молоко нужно, да где ж его взять-то?
А больнее всего душе — Коленьки нет больше. Никогда не вернётся, детей не увидит! Её не обнимет! Как же она без него их в такое время-то вырастит? На супе из воды и двух картошек. Хорошо ещё три курицы есть. Справка пришла недавно, от ноября 1943 г. — пропал без вести. Красноармейца, стрелка, Мозгового Николая Григорьевича, 1907 года рождения, считать пропавшим без вести с седьмого августа 1941 г. Ни тела нет, ни могилы. А пропал-то ещё, оказывается, седьмого августа того же, сорок первого. Через месяц, как забрали, и погиб уже. А она-то рыдала, переживала, душу себе рвала — что ж не пишет-то? Соседке вон, Марии, что Александру принимала, муж несколько писем за эти годы прислал. А от Коленьки всё ничего нет.
Он помнил, как за Николаем приходили. С бумагами, по которым обязан он был Родину защищать. В июле это было, 1941-го. Александре всего-то пятый месяц шёл. Он тогда возле колыбели стоял, крыльями своими закрыл малышку, чтоб плакать не начала от криков, что в доме стояли. Паша в ноги всем кидалась, просила мужа не забирать, не оставлять её без кормильца с двумя детьми маленькими. А они с винтовками, руками и ногами её от себя. Надя тоже плакала громко. Папку за колени обняла и не отпускает. И он оторвать её от себя не может. Присел Николай, обнял Надежду и жену к себе позвал.
— Не плачь, Параскевия! Слышишь? Я вернусь! Обещаю тебе, что вернусь. Чтоб тебя увидеть и дочек наших.
Николай хотел ещё к младшей подойти, поцеловать на прощание, да только терпение у тех, кто за ним пришёл, закончилось.
Теперь Параскевия убивалась, что Саше — даже памяти об отце никакой. Только справка эта. Ни фотокарточки, ничего. Надя, та будет помнить, хоть смытый, смазанный образ, но всё же. А Саша — только то, что Паша сможет ей рассказать об отце.
Паша плачет и вновь дочери ложку в рот. А Сашка ручонкой тарелку зацепила и на пол всё вылилось. Надя притихла, ей маму жалко. А мама вниз, с пола картошку собирает и себе в рот, чтоб не пропало. Малышке с пола не даст. И сильнее ещё плакать, потому что нечем кормить больше. Самая боль большая знать, что дети твои голодными спать лягут.
***
Снова немцы в Жоведь зашли. В прошлом году тоже такое было. Помнил, как Паша боялась, как металась, не зная, куда детей спрятать. Мужчин после того раза вообще в деревне не осталось. Куда их? Один только Бог знает. Он — не знал. Ему главное — Александру защитить. Отвести от неё глаза их и мысли. Получилось. А Параскевию побили, крепко. И Надю тоже. За то, что Надя яблоко со стола взяла. Несколько дней они тогда дом этот занимали, потом ушли. Дальше. А в доме после них ничего не осталось. И всё равно, те были лучше. Они матери и корову, и птицу оставили, чтоб детям хоть что-то было.
А эти... Паша с детьми теперь в сарае спит. Немцы дом заняли, а её, и детей её — в сарай, на холод. Ну и что, что зима! Сашенька спит сейчас, ночь, ведь, глубокая. На полу, на тряпье и остатках сена. Рядом мать и сестра — все сжались в комочки, друг друга обнимают. Он Александре своей руки к спине приложил, чтоб тепло своё передать, чтоб не болела от холода. Нельзя ей сейчас болеть, не выходит её Параскевия. И греет он Сашеньку каждую ночь. Хоть поела сегодня. Что сами не доели, немцы Паше забрать разрешили. И то хорошо. Жаль, кур теперь тоже нет.
Ничего, скоро и эти уйдут — он чувствовал. Ещё немного продержимся.
Он теперь много знал, понимал. И кто он, и зачем. И силы его с каждым днём росли. Ушла потерянность первых дней, теперь у него цель есть — спасти, защитить. Одно пугало — откуда сил столько злых? И все они — в людях. Не Ад и не Дьявол виной происходящему. А только лишь души человеческие. Никто их не искушал, сами чернеют. И сила в них, чёрных, злых — огромная. Ему одному не справиться. Он только ей, Александре, помочь может, и то, лишь теплом своим и силу, чтоб жить, отдать может. Ему бы и мать её защитить, и сестру, а не получается.
  
Глава 3
 
1945 г. 
Ну, вот и всё почти. Ещё чуть-чуть и закончится.
Александре четыре уже. Волосики посветлели, русые теперь, как у отца были. Не вернётся он. Зря Параскевия надежду лелеет, что сбежал, укрылся, что, может, пусть даже струсил, зато живой придёт. Не придёт, потому что не струсил он. И глаза у Сашеньки тоже отцовские, серые с голубым.
Закончилось детство её, давно уже. Потому что некогда матери нянчиться. И сестре некогда. Потому и Сашенька всё делает, что может. И в огороде, и на дворе. И сама днями целыми или у Марии, которая ходить перестала.
Саша сейчас на печь залезла, ещё тёплую. Мать утром растопила ещё, перед тем, как в колхоз идти. Там восстанавливают его теперь, и Паша работает. Надю с собой взяла — лишние руки, хоть детские, теперь очень нужны. И он рядышком с Сашенькой. Смотрит на неё, улыбается. Чистый ребёнок и светлый. Радость его огромная. Не слышит она, как он говорит с нею. Не чувствует прикосновений. А его крылья всегда её обнимают, когда сидит вот так, спокойненько. Саша куклу пеленает, из дерева ей кто-то сделал, маленькую такую, неказистую. Но кукла эта — единственная у девочки, а значит, сокровище неимоверное. И девочка улыбнулась, то ли кукле своей, то ли внутрь себя. Как же любит он эти мгновения, когда улыбку её видит! Столько пережили, столько страдали, в холоде, голоде... Ничего, зато живы, зато улыбаться могут, таким вот куклам деревянным. Русая прядка волос на глаза упала, и он рукой своей убрать её хотел. Забыл, как и много раз раньше, что не получится у него рукою. Подул легонько на личико детское, и Саша, дуновение уловив, сама ручонкой за ухо прядь убрала. Открыла личико, чтоб ему виднее. Снова улыбнулся.