Последняя свобода

Наконец Милашкин распрощался, Мария унесла поднос с чашками и кофейником. Коля сказал глухо:
— Пап, я нашел камень.
— Какой камень?
— Тяжелый, серый.
  
Глава 14
 
В светлых сумерках шли мы лесной рыбацкой тропинкой, огибая озеро. Надо бы дождаться утра, но — уже стреляный воробей — я боялся откладывать. Коля нес лопату, я — электрический фонарик.
— Да почему ты так уверен? Мало ли камней в округе.
— Он необычный, ты увидишь. Я вышел передохнуть на тот берег — прямо напротив наших мостков — самая высокая сосна.
— Ну, помню.
— Это ориентир. И споткнулся…
— Что ты пропадаешь тут целыми днями? Что рассчитываешь найти?
— Не знаю. Меня озеро словно притягивает. Машка наотрез отказалась…
— Она тоже ныряет, что ль?
— Настоящая русалка. Но, наверное, боится. Девочка.
— Скелет найти боится? Что тут через два года можно найти… И девочка твоя… Господи, да она огни и воды пройдет — не дрогнет! Праховская порода…
— Вот здесь. Вот — смотри.
Наш берег пологий, этот — довольно крут; стоит черная вода внизу под ногами, корабельные сосны краснеют стволами, «торжественно и чудно» вонзаясь в нежнейший небесный свод. Заросли ивняка и трав прикрывают намытые глиняные углубления (как маленькие пещерки) меж узловатыми могучими корнями. Прямо у отверстия одной пещерки лежит небольшой камень цилиндрической формы. Я включил фонарик. Действительно серый, с голубоватыми прожилками, килограмма четыре-пять (я приподнял), а главное — ребристый, с явно искусственным узором, словно обломок колонны или пилястры…
— Коля, я знаю, откуда этот камень!
— Вот и мне он показался знакомым!
— Вспомни! В девяностом году наш сосед строился, академик. По фасаду — маленькие колонны…
— Да, да!
— По-видимому, одна разбилась, когда с машины сгружали… Я даже помню обломки каменные, когда по улице проходил. Как же он попал в такую даль?
— Пап, это след!
— Может быть. Но я не понимаю… проще всего выбросить — и концы в воду.
— А если так помечена… — Коля помолчал. — Могила.
— Убийца станет метить… Для кого? Для «органов», что ль?
— А если не убийца?
«Если бы да кабы» — вот чем мы занимаемся, никакого просвета. Я осветил пещерку: ярко-желтая блестящая глина, посередке громадный, на высокой ножке, пурпурно-белый мухомор — как издевка, деталька театра абсурда.
— Это тут в зарослях Юра шастал?
— Где-то тут.
— Ладно, давай копать.
— Под камнем?
— Под камнем. Или на утро отложим?
— Я буду копать.
Сказать легче, нежели исполнить, настолько спрессованы и монолитны оказались береговые почвы. Мы сменяли друг друга, работая с каким-то остервенением; было странно, страшно; быстро темнело; прошли поверху два рыболова с удочками, словно тени из детских книжек; донеслось: «Чудаки, клады ищут…»
— Коля, мы идиоты. Ну, кто попрет убитую, сумку, лопату в такую даль! Да в лесу закопать легче, земля мягче, здесь всю ночь провозишься!
— Но камень от нас!
— Вот-вот! Еще килограммов пять весу.
— Пап, подумай. Ведь его не просто так от академика сюда притащили, ведь не меньше двух километров, если озеро огибать.
— Не просто так, согласен, — я присел на гладкое, точно отполированное корневище той самой высокой сосны и закурил. — Но в романтические порывы убийцы поставить надгробие и так далее — я не верю.
— Да может, не убийца.
— Кто еще будет закапывать труп?
— Тот, кто пишет письма. Помнишь дословно третье?
— Все помню. «Леон! Посылаю тебе свой привет и желаю житья долгого, с шампанским и усмешечкой. Какой тяжелый серый камень. Ты помнишь? Все помнишь? Тяжелый, серый. Остаюсь навеки твоя Марго».
— Ты вообще шампанское не пьешь.
— Это выражение Прахова, использованное мною в романе. Кто-то из слушателей запомнил.
— Кто?
— Садист. От этих писем несет больницей.
Коля стоял по колени в яме, опершись на лопату; красивое чистое лицо, подсвеченное снизу гаснущей в водах зарей, искажалось то ли усмешкой, то ли плачем, то ли страхом. Красивое и страшное лицо одновременно. И так похоже на лицо матери.
— Ладно, ты иди, ты же не веришь… А я докопаюсь.
После паузы я заметил сдержанно:
— Прошлый раз ты слышал милейшего Милашкина: на поминках Прахова мы с ним не расставались.
— Отец, я…
— Да, это жуткие обвиняющие письма. Но твою мать, Коля, я не убивал.
— А кто-то думает иначе.
— Не хочу оправдываться, но человек десять, по меньшей мере, могут подтвердить мое алиби.
— А кто-то думает, например, что ты сделал это утром, до поездки в Москву.
— Надеюсь, таинственный «кто-то» — не ты?
— Не я. Не могу представить тебя убийцей.
— И на том спасибо. Давай сменю… хотя ничего мы тут не найдем.
— Но в первом письме есть намек на озеро!
Я процитировал:
— «Мое белое платье покрылось пятнами, помнишь? И вода их не смыла, ничего не смыла».
— Ну вот, — зашептал Коля лихорадочно, — если ее нашли с камнем на шее у этого берега…
— Кто нашел? — взорвался я, — Кто этот ненормальный?
Мой крик восстановил тишину. В полном молчании продолжали мы нелепую страшную работу; все боялся я, как бы сталь не наткнулась на косточки; все светил фонариком в глубь тесной глиняной ямы; а воображение, вот уже два года не находящее выхода в слове (как зверь в клетке), продолжало свою работу. Водоросли, тина, камыш, какой-то странный рыболов с удочкой из сна, из сказки… вздувшийся труп, белая одежда в крови, охотничий нож в крови… «черна твоя душа и остро лезвие. Ты его точил и точил, точил и точил, помнишь? Остаюсь навеки…» Да, навеки, на дне укромного уголка ада!
— Но я не точил! — вырвалось невольно вслух, и лопата тупо уперлась во что-то твердое.
Прыгающий свет фонарика — вековое, затвердевшее, как железо, корневище…
— На этом месте не может быть могилы, — пробормотал я чуть ли не в счастливом облегчении, выбрался из ямы и сел, свалился на траву. Коля неподвижно стоял предо мной, лица уже не видать в ночном сумраке.
— «Вода ничего не смыла», — повторил он задумчиво. — Почему?
— Вот именно. В озере кровь смылась бы… и под грозовым ливнем тоже.
Платье, нож, камень, вода… Комбинация улик вырисовывалась смутно, как ландшафт в туманной мгле. Если сумка с вещами попала в озеро, то как в нее попал нож?
— Значит, убийца вынул нож из раны? — спросил я вслух себя самого.
— О чем ты говоришь?
— Чтоб кровь не натекла, этого нельзя было делать, понимаешь? Но упоминаемые в письмах пятна и отпечаток пальца на картине свидетельствуют, что убийца об этом не знал.
— А ты откуда знаешь?
— От Василия.
— Ты разобрался с его женщиной?
— Ольга Бергер — довольно известная поэтесса. В ЦДЛ ей стало дурно, он отвез ее домой и откачал, так сказать.
Мы оба с искусственным оживлением перекинулись с «ямы» на «загадку Дома литераторов».
— Почему он скрыл от тебя? У них любовь?
— Да, я почувствовал. Васькина любовь — это необыкновенная жалость ко всему живому и страдающему.
Я пошевелил затекшей ногой, в яму посыпалась глина. Невыносимо было здесь оставаться, и уйти невмочь — словно бросить развороченную дорогую могилу.
— Давай закопаем яму?
Коля принялся за работу, я держал светящийся фонарик.
— Чего ж ученик здесь шастал… он якобы видел черного монаха.
Коля вздрогнул.
— Здесь?
— У нас в саду в вечер несостоявшегося свидания.
— Я уверен, что оно состоялось, — холодно процедил он. — Не понимаю, почему ты его щадишь. С такой безумной экзальтацией…
— Монаха он, может, и не придумал. Ко дню рождения Марго подарила мне экзотическое одеяние — настоящая монашеская хламида.
— Думаешь, ее надел убийца?
— Это мое предположение. Юрий уверен, что и Прахова напугал черный монах.
— Погоди! Ведь концовку романа ты сам придумал. О ней же никто не знал?