Последняя свобода

О том, что я переменил имена и названия, Прахов не знал, это само собой подразумевалось.
Ну, например: «Востоков написал документальную вещь, издание которой чревато для вас скандалом и позором». — «Мне перед гробом терять уже нечего». — «А вашей праправнучке? Ее взрастил, как выразилась поэтесса, убийца. Поторопитесь, уже завтра ваше преступление станет достоянием гласности. А «подвиг» девятнадцатого года, по законам диалектики, станет «позором» в девяностом».
Старик срочно вызвал меня для объяснений.
«Неужели ты думаешь, что все произошло из-за меня?» — «Я в этом уверен», — заверяет меня ученик. То есть, выражаясь в том же поэтическом ключе: я сам взрастил убийцу.
Грехов и грешков у меня к сорока пяти годам скопилось немало, но никогда — клянусь! — никогда я не был сторонником насилия и никакого влияния в этом смысле оказать не мог.
«Ты не виноват, Леон. Не ты отвечаешь за убитых». Разумеется, не я, черт подери, коль об этих убитых мне ничего не известно!
— Налить вам еще кофе? — вежливо спросила Мария.
Я кивнул.
(Что она знает про «тяжелый серый камень», почему для прадеда она выбрала такой же, отсюда? Взять бы да спросить — боюсь!)
— Пап, ты кого-нибудь ждешь?
— Василия.
Наверное, на моем лице по мере углубления в тайну отражались мысли и чувства охотника, идущего по следу, или, напротив, затравленной дичи. А они наблюдали.
— А я подумал, даму.
Тонкий намек на то, что домашних деревенских вольностей в одежде я теперь себе не позволял, даже вместо шлепанцев на мне туфли.
— Мы с Василием собираемся к Горностаевым. Алла больна.
— Чем?
— Требуется поставить диагноз.
Чтоб не думать о камне, о монастыре (о ней!), я вернулся к Прахову.
Итак, старик вызвал меня для объяснений и тем самым, как пишут в детективах, подписал себе смертный приговор. «Отпущу». — «Каким образом?» — «Зарежу».
Тогда в спальне меня и Колю смутило наполовину очищенное яблоко, и мы принялись искать нож. Мой охотничий (футляр давно потерян) презент всем примелькался — годы и годы я ходил с ним по грибы — и лежал обычно в ящике кухонного стола. На месте его не было, но с каких пор — трудно сказать: захваченный романом, я в то лето грибную охоту забросил. «Ты его точил и точил, помнишь?» Никогда не точил, нож был тупой, а корреспондент мой пишет: «Остро лезвие». Значит, кто-то заточил.
Вещица своеобразная, запоминающаяся, с инкрустированной ручкой. По этому ножу в трупе меня бы вычислили быстренько.
Ситуация такова. Подпольный прозаик, одержимый преступным замыслом и страдающий манией величия, обещает при свидетелях умертвить «героя» и приводит замысел в исполнение. То есть сначала описал, а потом исполнил по писаному. Психушка обеспечена.
Я представил открытую дверь, луч света, прорезающий сумрак подъезда. Как я, удивленный, вхожу… прихожая, гостиная, кабинет… У камина труп с ножом. Испуганно вызываю по телефону «кого надо», даю маловразумительные объяснения (и рукопись при мне!). Или трусливо сбегаю с места происшествия. Неважно: все равно «возьмут» меня, я похвастался, что зарежу, и зарезал.
Дело «верняк». Меня спасла семейка Праховых. Старик, вовремя скончавшийся от разрыва сердца. Вот эта девочка, вовремя приехавшая к сыну. Спасли меня, но не Марго.
Проскрипела калитка, и за домом послышались шаги. Наконец-то! Однако вместо Василия возник Милашкин и разрядил атмосферу. Кофе, сигареты, погода, комплименты невесте, то, се… Но вот приступил к делу:
— Леонтий Николаевич, вы говорили с Григорием Петровичем?
— Говорил. Но в настоящее время, понимаете… — начал было я золотить писательскую пилюлю, но секретарь оборвал:
— Он отказал?
— Отказал.
К чему, в самом деле, реверансы? Мы же старые литературные волки.
— Ну и черт с ним, пардон. Быстренько сориентировался и откололся. Не наш человек.
— Наш, ваш… Артур Иосифович, я ведь тоже писал «в стол».
— Вы не «тоже»! Вы не лезли на трибуны. А я еще в позапрошлом году по его публикации в «Огоньке» понял, куда он переметнулся.
— Журнальчик желтенький, согласен. Но ведь нигде больше не взяли, он предлагал.
— Правильно сделали. Вот уж действительно дешевка. «Имя которому смерть, и ад следовал за ним» — через семьдесят лет переоценивать военный коммунизм, когда люди горели мировой революцией!
Вот уж с кем действительно черт, так это с военным коммунизмом и мировой революцией; но статья Горностаева имела эпиграф из Апокалипсиса про смерть и ад и именно ее с автографом я привез Прахову на Страстной неделе! Как же я позабыл? Головка моя начала потихоньку покруживаться.
— Тогда он прогремел, — продолжал Милашкин злобно. — И пошел в коммерцию. Вот они — наши «витии»!
«Все вы хороши! — подумал я так же злобно. — Двадцать пять лет — и кровь, кровь…»
Милашкин распрощался, я не удерживал, был ошеломлен. Дошел с ним до калитки.
— А чем Горностаев вам обязан?
— Было «дело». Аморалка. Я сумел «поставить на вид». А гнать надо было из Союза поганой метлой, как многие предлагали.
— Дело об отравлении?
— А, вы в курсе! — Милашкин очнулся и отчеканил: — Я видел этого козла на озере с вашей женой в недвусмысленной, простите, позе.
— Благодарю, Артур Иосифович. Вы мне помогли, и вам зачтется.
— Где зачтется, хотел бы я знать? — вопросил он горько.
«В зале суда», — чуть не ответил я, но сдержался, улыбнулся на прощанье. Сатир — попросту, по-русски, и значит «козел».
Секретарь удалился по тенистой улочке. Василия не видать. Молодые смеялись где-то в саду — уж не надо мной ли?.. Как Коля в распашонке заливался здесь на качелях, которые я построил для него, а Марго в чем-то белом шуршащем вторила в ответ и ловила на лету маленькие голые ножки.
Я вошел в кабинет, сел за стол, покосился на тяжелый серый… схватил… выкинуть, к чертовой матери, в окно, в лес, в озеро. И забыть, забыть… Забыть, как она ловила сына на лету? Нет. Уберу отсюда, когда найду жену, и его место займет чистый лист бумаги, на котором я напишу первое, разорванное надвое слово: «убийство».
А пока — продолжим.
Итак, четвертого августа старик вызвал меня для объяснений.
В Москве в это время находились все действующие лица (без установленных алиби): Марго с Колей, Василий, Юра и Гриша, а может, и Аллочка. Все — кроме меня и Марии.
Марго. Несомненно замешана, но, по-видимому, в качестве свидетельницы, а потом — жертвы.
Коля. Отметаю с ходу, интуитивно. Он слишком любил мать… Что значит «слишком»? Чересчур, болезненно. Нет, никаких фрейдистских комплексов в их отношениях я не замечал (ты, дурак, много чего не замечал! — заметил я в скобках). Разве что ненависть к Юре, но это нормально, раз сын считает его убийцей. И все же, объективности ради, отмечу отрицательные обстоятельства: на время исчезновения Марго алиби он не имеет; непонятная свистопляска вокруг меня усилилась с его приездом; в принципе он мог стереть и кровь с картины.
Василий. Никаких трений между нами вроде не было, мы шли по жизни разными путями, которые пересекались в основном в праздничных и похоронных застольях. Он — весь в покойного нашего отца-медика и пошел по его стопам. Главное: никаких потуг к писательству, что исключает, например, зависть. Отношения с Марго, по-моему, были чисто родственные: она — женщина не его типа. Вот доказательство: Марго с Аллочкой друг друга недолюбливали, с Татьяной — любили, между ними не стоял мужчина. Алиби на вечер 6 августа подтверждает Ольга Бергер. Стереть кровь с картины не имел возможности (дежурил в реанимации с двух часов — мой звонок). Отрицательное обстоятельство: как хирург, мог идеально зарезать свояченицу — но зачем?.. И кровь все-таки пролилась — стало быть, не идеально. Словом, пока что не нахожу причин, по которым Василий стремился бы погубить меня, а тем более незнакомого ему Прахова.
Юрий. Причин более чем достаточно. И обычное (может быть, подспудное) стремление преодолеть, превзойти учителя. Предательство, обман, страсть, ревность… целый букет!