Угол 75-ой и 79-ой или Кошмар барбершопа (СИ)

  
Intermission (Song)
 
Угол семьдесят пятой и семьдесят девятой
Свился в спираль наподобие запятой,
И пульсирует, нежно теребя виски,
В позапрошлой жизни прожитое виски.
Аннулирован план воплощенья подвижности,
В муках рождён каприз трансфокальности —
Исходящий мэссейдж оранжевой тоски.
Морзят по брусчатке каменные носки.
Напористых толп чудеса бородатости
Колосеют под напором своей когнитивности,
Сползая в траншей раскрытые грядки,
В удары кувалд, в аромат мокрой тряпки.
© Alex Ballabass 
  
α
 
…так я понять не могу, сон-то на каком месте закончился, это когда ты проснулся в кабаке что ли? — Ну, да. — А все остальное? — Что остальное? — Ну, что ты вылезаешь на улицу, хочешь уйти, а тебя возвращают назад, и как ребенка в садик хочешь отвезти, и в машине превращаешься в кого-то, — я удивлён, — ты о чем, это ты откуда взял? — Леха, сидел всё время молча, разглядывая пустой бокал с ошмётками пивной пены, сползающими по стенкам, — вы же обращали внимание, насколько прекрасен полный бокал пива, и вообще, любого спиртного, и насколько безобразен пустой, — Лёха вдруг торопливо как в десять пальцев без интонации выпечатывает мне в ухо эту кучу вопросов, глядит не мигая, — откуда он это взял? — чувак, я этого не рассказывал, ни фига ты впечатлительный Herr, нафантазировал себе уже сериал целый. — это у тебя впечатлительный, — недослышал наверное.., — у меня-то нормальный, а ты — просто Herr, только впечатлительный, очень. — у них тут еще и барбер-шоп что ли? — Андрюха ходил отлить, вернулся, — вы вообще видели сколько тут площадей, за баром ещё два или три зала огромных, и никого нет. — барбер што? — Барбер-шоп, парикмахерская мо-у-дная такая. Там весь пол в волосах, в углах кучи, и какой-то Herr их подметает, — ясно какой Herr, парикмаHerr, наверное, или Herr барбер, — мы ржём, и я иду на разведку и в туалет, а за барной стойкой ступенька наверх в зал на тридцать-сорок человек, потом ещё одна налево в такой же по размерам зал, на полу на самом деле то там тот тут кучи мусора, похожего на пух, но это волосы, кучки волос как в парикмахерской, в полутёмном зале мужик очень аккуратно сметает их веником в целлофановые пакеты, на нем оранжевая жилетка с надписью ЖКХ, — на парикмахера не похож вообще, в проходах между залами покосившиеся двери с молниями в жёлтых треугольниках «вход воспрещен», я сразу заглядываю внутрь, за одной дверью узкая кухня, железные раковины наполнены мыльной водой с пеной до краев, и никого нет, а за следующей дверью уже не кухня, а еще один зал, только не похожий на сарай с черными стенами, как остальные, и не воняет хлоркой, вместо нее запах вишнёвого кальяна, и зал пустой, затянутый бардовым бархатом, во всю длину стен по периметру стоят низкие диванчики, обитые таким же бардовым бархатом, как машина сутенера в пятьдесят квадратов, и по всей длине стен на уровне плеч и головы — лента зеркал, а в дальнем углу налево за кальяном сидят два парня с дредами и рисуют третьему лысому красной тушью жирные точки в две линии по черепу, как у буддийского монаха, увидев меня, они замирают, переглядываются, смотрят и ждут, а я поднимаю руку «упс, сорян», изображая, что сильно перебрал и сваливаю; — а ты когда-нибудь брился на лысо? — разговор за второй бадьёй теперь уже тёмной пенной бурды, пока я отсутствовал, принимает парикмахерский оборот, и хотя вопрос обращен не ко мне, я моментально отвечаю: — да, два раза, говорят, когда бреешься на лысо — меняешь карму.
  
γ
 
…а бояться больше всего на свете надо знаешь чего, ну, знаешь? а я тебе скажу, чего — сложных переживаний надо бояться, то есть если тебе вдруг «чего-то не того» или там «смысла не хватает» или ответов каких-нибудь, то, если ты не последний чудак, то ты поймешь, что есть всего три варианта: или алкоголь, крепкий, или спорт или боль, ну, а если тебе инстинкт самосохранения не позволяет самому себе по морде долбануть, то можно пойти на тренировку по тайскому боксу, разово, причем куда-нибудь не в центр, а в Черемушки, или, если здоровья бухать нет, пробегись, например, километров семь, вот и все переживания, понял меня, Ошмёток, — немолодой бармен наполняет бокал пива и общается с лохматым парнем, который сидит за стойкой, понуря голову, и возражает устало и как будто привычно, и кажется, что я тоже уже слышал эту жлобскую проповедь; — ну вот, сам себя послушай: бухать здоровья нет, а бегать километры есть? чушь несешь, — да тебе же ни то, ни другое недоступно, так что не умничай, сиди слушай и жди себе, вон, табло твоё, понял Ошмёток? а тебе чего, как обычно? — это бармен обращается ко мне, — «не понял, ты меня знаешь что ли?» — башка раскалывается от похмелья и попыток вспомнить, как я попал сюда вчера; — бармен рассматривает меня, «ты меня помнишь со вчера, наверное, а я ни черта не помню, я один был или кем то?» — ну вообще-то быть в абсолютном одиночестве — это самое трудно достижимое положение и, возможно ли оно вообще — это сложный теоретический вопрос, — я удивленно поднимаю голову, бармен стоит ко мне спиной и расставляет бутылки; «чего?» — он поворачивается и вопросительно глядит на меня, «я один был здесь вчера?» — спрашиваю раздельно, — один, да ты не переживай, — лицо мужика растягивается в насмешливую улыбку, — еще пару лет и привыкнешь, — мне становится чуть не по себе, что за намеки? — «ты за меня не бойся дядя, не сопьюсь», пытаюсь изобразить расслабленность, но тело ломит и сдавливает голову, — да, я не про то; смотри-ка он еще не понял, — обращается бармен к Ошмётку, — я чувствую внезапную злобу и говорю сквозь зубы глядя умнику прямо в глаза, что у меня раскалывается голова и хорош ржать, и лучше скажи, как сюда вызвать такси, при этом я указываю на открытую дверь бара, за которой в сумерках быстро шагает плотная толпа людей, и они не заглядывают бар, проходя мимо, а шагают молча, только шуршат и топают ноги по перекопанной улице; я поворачиваю голову к бармену, а его уже нет, грустный лохматый Ошмёток смотрит а меня с сожалением, ты, конечно, можешь снова попытаться дойти до угла, там стоят машины, но лучше оставайся здесь, бесполезно уходить; я думаю, «что за чушь, он же вроде не кривой…», тут возвращается бармен, — ну, что будешь? — «а что есть?» — пиво, ром, текила, бренди, — «какой бренди?» — с названием бара, — «а пиво?» — с названием бара? — «а водка?» — с названием бара, — «не понял…» — ты чё тупой — все с названием бара, — и тычет мне в нос облепленное скотчем меню: «водка» и в кавычках слова «Название бара», «пиво-Название бара» и так про все варианты, — я выкатываю глаза, — «а какое название бара?» — бармен резко наклоняется ко мне, от него пахнет одеколоном, — не шуми, не зли Уголька, — вдруг что-то сдёргивает меня за штанину с высокого стула, огромный чёрный пес сжимает зубами мою штанину, оскалившись рычит и смотрит снизу вверх красным глазом, — тише-тише Уголёк, — лохматый Ошмёток гладит пса по голове, тот отпускает меня, оставляя мокрое слюнявое пятно, и клацает зубами воздух, стараясь укусить парня за руку, я соображаю, что собака — это уже слишком, и быстро направляюсь к двери, пытаюсь втиснуться в поток пешеходов, но не могу, они выставляют руки и вталкивают меня обратно внутрь бара, все разом, жутко повернув ко мне бесцветные пустые лица, — да, ты куда? — слышу сзади голос бармена, оборачиваюсь, и теперь фокус внимания обращается на помещение, которое — какой-то полубар, полу-парикмахерская, за круглыми столиками вдоль стен и посередине зала со свечами сидят заросшие волосами мужчины разных возрастов, кто просто лохматый, кто с дредами, кто с афрокосичками, а около столиков стоят молодые парни в оранжевых буддийских балахонах, с красными точками в две параллельные линии по лысым черепам и машинками бреют угрюмых мужиков, в глазах которых отчаяние, безразличие и апатия; над баром вижу огромный экран как в фаст-фуде, который не заметил, сидя за стойкой, а на экране номера, а около каждого номера таймер с обратным отсчетом, а, да, номера — это номера столов, в центре каждого столика есть стоячая карточка с номером, напечатанная на мятой сложенной уголком бумажке, но большинство таймеров состоит не из двух как обычно а из пяти-шести цифр, что это? секунды — минуты, часы — дни, месяцы? годы? «что за бред!» внезапно в дальнем конце зала ещё один столик загорается дрожащим рыжим светом, два шаолиня в балахонах приглашают меня сесть, один поднимает бумажку с номером, я вглядываюсь, не могу разглядеть, — что, слепошарый, не видишь? две тысячи девятьсот триста восьмой, — это бармен; я смотрю на табло, нахожу этот номер и вижу: 19:6:21:3:12 и секунды, обратный счет, бармен улыбается: — видишь, почти угадал, двадцать лет, — я зажмуриваюсь, как будто стараясь сбросить хмель… «что это за бред!» — вдруг сбоку истошный крик: — Уголек! Уголек! Кто убил Уголька? — разжимаю веки, полная темень, свечи погасли в зале беготня и суматоха, люди снуют вокруг меня, я чувствую смрадное дыхание то справа то слева, замелькали фонарики смартфонов, — Это убил Уголька, урод? — прямо передо мной волосатая сморщенная рожа, освещенная фонариком снизу, кто-то хватает меня и тащит вбок, наклоняет мою голову к полу, и в прыгающем свете я вижу распластанное тело той огромной черной собаки, лежащей на боку, шерсть блестит от густой крови, пузо вспорото, но ещё подрагивает, кишки медленно выкатываются наружу, конвульсия дергает за желудок изнутри, и содержимое выплёскивается на труп собаки, руки, которые держат меня, ускользают, я ломлюсь за барную стойку, там должна быть кухня и выход во двор, бегу, спотыкаюсь, ступеньки чёрт, за барной стойкой еще один зал, он огромный, здесь есть окна, узкие окна наверху высоких стен, как в камерах, из них льется голубой лунный свет, и я вижу, что зал необъятен, он кишит людьми, лысые и волосатые, в балахонах и в тряпье, беспорядочно бегают и шепчут себе под нос, причитая: — кто-то убил Уголька! кто-то опять убил Уголька! таймеры обнулились! таймеры обнулились! сейчас, сейчас, сейчас начнётся! — я пробиваюсь через толпу, вижу выход в другой зал, тоже ступеньки, там такая же беззвучная суматоха и кучи состриженных волос на полу, они шевелятся, расползаются в разные стороны, меняют форму, стон, лохмотья волос замирают на месте, начинают дрожать и из них лезут руки с растопыренными пальцами, вверх, вверх к потолку, свиваются змеями, они хватают мечущихся людей, а те не кричат, пытаются вырваться молча, скуля, как тихие сумасшедшие, а голос, который орал в баре, теперь звучит здесь сильнее, режет уши мегафонными частотами: — вы ошметки, вы обрубки, вы никчемные отребья чьих то жизней, подобия чьих то мусорных ипостасей, вы состриженные вонючие лохмотья, на место, всем сидеть, всем ждать! — «куда, куда бежать? выход где?» — покосившаяся дверь справа, раковины с мыльной пеной через края, кухня, здесь выход! — бегу по длинному коридору и вместо двери — глухая стена, возвращаюсь назад, «ошметки» потерянно мечутся, бормоча, голос орет, кучи волос ползут по полу загребая скрюченными руками, дверь, там дверь! перескакиваю через кучи, плечом вваливаюсь в другую комнату, падаю в липкую густую лужу, дверь медленно запахивается за спиной, я вскидываю голову, зал обит бардовым бархатом, вдоль стен низкие бархатные диваны, по периметру — длинное узкое зеркало посередине стены на уровне глаз, в клубах кальянного дыма, сцепившись дерутся пары одинаковых мужчин, один методично втыкает другому в лицо разбитую бутылку, другой, схватив за волосы, вбивает башку соперника в пол, третий стоя беззвучно месит коленом живот размякшего двойника, я пытаюсь встать и поскальзываюсь в луже, нахожу точку опоры, поднимаюсь, сжимаю липкие в густой жиже кулаки, клубы дыма расползаются и прямо передо мной в центре дивана у стены с поджатыми под себя ногами сидит Ошмёток, парень, который был у бара и оттащил от меня чёрного пса, он голый по пояс, лицо покрыто коркой прыщей, всклокоченные волосы торчат копной, лицо растягивается в приветливом оскале, и я вижу, что у него нет половины зубов, вокруг, тихо как в вате, слышно только хлюпанье крови на полу, сопение дерущихся, беззубый парень медленно поднимает руку, указывая на меня пальцем, и вдруг изо всех сил визжит: — вот он! вот он! ошмёток, ошмёток! — от внезапного крика голову хватает спазм, в ужасе я бегу к нему, разжимая липкие кулаки, наотмашь бью тыльной стороной руки по уху, голова его отворачивается и медленно уплывает вбок как в замедленной съемке, но он продолжает визжать, я хватаю его за горло, трясу — заткнись, гад, заткнись, — его волосы лезут мне в глаза и нос, — вот он, вот он, отпусти, отпусти! — это уже женский голос идет от кучи волос передо мной, от неожиданности я резко поднимаюсь, руки все еще на его или на её горле, чёрт его знает, моя голова оказывается прямо перед зеркалом посередине стены, и я вижу свое заляпанное кровью лицо, перекошенное от ужаса и отчаяния, а рядом с ним, справа сзади — снова свое лицо, чистое, бледное, в стеклянных глазах ненависть и отвращение, и последнее, что я мог бы запомнить, это как вскинувшаяся рука того второго меня у меня за спиной бьет меня чем то тяжелым и острым по голове, и что-то тяжелое и острое входит мне в затылок, разрезая череп, и свои глаза, округлившиеся от удивления, — но я этого не запомнил, потому что меня уже не было.