Закат семьи Брабанов
— Я не желаю больше прикасаться к душам! — взревел, рявкнул, изрыгнул, застонал Стюарт. — Они крошатся у меня между пальцами. То ли они очень хрупкие, то ли мои пальцы слишком сильные и неловкие. В тюрьме я пообещал себе: «Выйдя отсюда, ты будешь иметь одну проститутку в неделю и все». И даже не в комнате: в баре, за занавесом. Когда я встречаюсь с женщиной, хотя бы и с проституткой, я хочу, чтобы вблизи были люди, свидетели, которые могли бы прийти ей на помощь в случае необходимости. Я выбрал свой день, — в тюрьме было время подумать, — понедельник, потому что воскресная толпа уже схлынула, девицы расслаблены, любезнее, у них полно свободного времени. Я подсчитал свой бюджет: тысяча пятьсот франков в неделю. Это цена моего спокойствия, то есть моей невиновности. Она просчитана так же точно, как план побега или ограбления, хотя, — спохватился он, — я никогда не совершал побегов или ограблений. Уклонение от уплаты налогов — вот в чем моя вина. Уклонение от уплаты налогов, — повторил он, словно хотел вбить себе эту мысль в голову.
Увидев, что Синеситта вышла на улицу вместе со Стюартом и не возвращается, а мама поглядывает в мою сторону, намереваясь заставить разносить очередную порцию прохладительных напитков, что мне совсем не понравилось, я поднялась на третий этаж и через решетку, предназначенную для защиты Бенито от него самого, — сколько раз я слышала, как мои родители сожалели, что установили эти решетки, ведь без них мой старший брат был бы теперь, вероятно, мертв, — я обнаружила свою сестру и Стюарта, вытанцовывающих какой-то странный балет вокруг светло-серого «BMW». Стюарт, что-то говоря, приближался к Синеситте почти вплотную, затем отдалялся, иногда переходил улицу и кричал с другой стороны тротуара, после чего снова возвращался, целовал ей руки, обнимал за шею, словно хотел в чем-то переубедить или разубедить. Она казалась парализованной, а он выглядел ненормально подвижным — Минотавр, свободно прогуливающийся в лабиринте своих расстроенных чувств и больного воображения.
— После шести месяцев воздержания, — сказала Синеситта, — вы должны хотеть женщину.
Если бы она знала, что это были не шесть месяцев, а двадцать лет воздержания, которые Стюарт провел не в обычной камере с заключенными, рядом с которыми он мог бы поддерживать пламя сексуальности, осмеянное «допотопной тюремной системой процветающего капитализма», как написал Бенито в своей книге «Ад мне лжет» (труд, посвященный Леону Полякову, Эдгару Морину, отцу Карре, Мишелю Фуко и Ги Дебору), а в блоке для особо опасных преступников, она, конечно же, лучше бы поняла его сомнения и нерешительность. Несмотря на его пятьдесят лет, ему нужно было «обкататься» — так же, как он должен был обкатать свою старую «BMW».
— Я вам позвоню, — пообещал он, открывая дверцу.
— Когда?
— Я вам напишу.
— Так вы позвоните или напишете?
— Напишу.
— Когда?
— Синеситта, смилуйтесь…
Она взяла его за плечи.
— Мы будем вместе, — заявила она. — Незачем сопротивляться.
— Неужели вы не понимаете, что я хочу защитить вас?
— Я достаточно большая, чтобы защищаться самой: метр восемьдесят три.
Вот что получалось, когда Синеситта шутила. К счастью, это случалось редко. Теперь можно было быть спокойными год или два. Стюарт сел в машину. Синеситте показалось, что будет романтично проводить его взглядом. И хотя он уехал, она была счастлива, потому что влюбилась и призналась в этом. Вполне достаточно, чтобы оказаться наверху блаженства. Наверное, если бы он увез ее или остался сам, это был бы перебор. А сейчас она ощутила то самое томление, — о котором ей часто рассказывали во время обеденных перерывов продавщицы из «Прентан», — с которым влюбленный человек входит в цветущий сад. Это чувство взволновало ее настолько сильно, что она потеряла сознание. Наши гости сразу решили, что она беременна, и задались вопросом, кто же отец, поскольку чаще всего они как раз обсуждали, чем объясняется почти полное отсутствие интереса у Синеситты к мужчинам, браку и материнству. И когда тридцать месяцев спустя моя сестра родила первого сына Октава, все были уверены, что во время праздника она уже ждала его; хотя с медицинской точки зрения это был чистейший абсурд. «Люди воображают, что время затрагивает только их, каким-то чудом обходя соседей» (Бенито, пролог к его второму произведению «Золото под названием нация»).
8
Кроме йоги и Боба, еще одной папиной страстью была международная политика. Когда наш маленький брат оставлял его на минуту в покое, мой отец прикладывал к уху ультрасовременный радиоприемник «Сони», по которому слушал на коротких волнах новости из всех столиц мира. Папа говорил на английском, немецком и португальском и имел понятие о русском, японском, испанском и греческом. Короткая, но блестящая карьера в бельгийских спецслужбах приучила его понимать людей с полуслова. Уже несколько дней он, казалось, был озабочен ситуацией на островах Тонга — монархии короля Тауфа Ахау Тупу IV, правившего с 1965 года. Эти острова находились к востоку от острова Фиджи и к западу от островов Кука, в трех тысячах миль от Сиднея.
Я еще не описывала внешность моего отца. Он был высоким, но не таким, как моя сестра. Он говорил, что большинство стариков — маленького роста, потому что высокие умирают в молодости.
Высокие болеют чаще, чем низкие. Вирусы и микробы охотнее выбирают первых, где у них больше места, чтобы развиваться и размножаться. Если какой-нибудь предмет, например, балка или цветочный горшок, сваливается сверху, то падает на голову высокого, поскольку она ближе к небу. Высокий, обладая более крупным телом, первым попадает под пули в перестрелке. Он раздражает низкого, закрывая тому горизонт. В итоге в один прекрасный день низкий мстит высокому. Высокий же не видит низкого, и тому нечего бояться. Мы спрашивали у отца:
— Как же так вышло, папа, что ты еще жив?
— У меня хватило ума жениться на маленькой женщине.
Он усмехался в свои седые усы и добавлял, озорно поблескивая глубоко посаженными голубыми глазами:
— Маленькие женщины посланы на Землю, чтобы управлять большими мужчинами.
Замечания папы нашли подтверждение в смерти Жана-Луи Трюбера через несколько недель после разрыва с моей сестрой. Заведующий отделом игрушек выходил из американской клиники, где навещал свою супругу и дочь Мари, которая никогда не узнает (если только, пребывая еще в этом мире, не прочтет мою книгу), что обязана своим рождением банковскому счету из отеля. Шел дождь. Трюбер колебался: то ли взять такси, то ли поехать на автобусе. Он выбрал автобус. Новая роль молодого отца заставляла его экономить, кроме того, он считал, что в автобусе больше места для его больших ног. И тут какой-то голландский грузовик занесло на бульваре и он врезался в крытую автобусную остановку, где стояли Жан-Луи Трюбер и молодой невысокий мужчина, не получивший в этой переделке ни единой царапины. Трюбера похоронили через два дня на кладбище Пер-Лашез среди других гигантов, умерших, как и он, слишком рано. После траурной церемонии Синеситта возвратилась в «Прентан» пешком в память об их еженедельных прогулках с Трюбером год назад.
Лицо моего отца, которое мы видели все реже и реже, — так как оно почти постоянно было скрыто то за радиоприемником, то за головой или рукой Боба, то за газетой «Суар», на которую он, хотя и уехал из Брюсселя пятьдесят пять лет назад, все еще подписывался, — было длинным и впалым. Глубокие морщины на лбу, «гусиные лапки» у глаз, изрытые впадинами щеки говорили о том, что папа в своей жизни много думал, видел и смеялся. В отличие от меня, сестра унаследовала от него грациозные и воздушные руки — руки пианиста или дирижера, — которые дружелюбно дотрагивались до всех предметов и изящество которых подчеркивали даже старческие пятна. Мама часто говорила, что влюбилась в папу из-за его рук и ног. Правда, мне редко доводилось видеть его в плавках, — когда я родилась, ему было уже шестьдесят, и на пляже в Плестене он сидел в обычной одежде, соглашаясь закатать рукава рубашки только при температуре воздуха выше тридцати пяти градусов (редкое явление на Северном побережье), — но я заметила, что в брюках с безупречными складками, которые он носил и зимой и летом, его ноги производили неизгладимое впечатление на женщин. А на нашем последнем празднике мадам Глозер даже сделала ему комплимент по поводу его ног. Ноги моего отца были под стать его облику: элегантные, ухоженные, безупречные. Они не опускались на землю — они едва ее касались, ласкали.