Святая ночь (Сборник повестей и рассказов зарубежных писателей)

Отбросив эту мысль, мадам де Ферьоль истерзала, измучила себя, рассматривая все остальные возможности выхода из страшного положения. Она составила и отмела множество разных планов. Она могла бы, например, отправиться с дочерью в огромный Париж, где все, погружаясь, исчезает, или куда-нибудь за границу и вернуться обратно, когда дочь разрешится от бремени. Баронесса была богата. Если есть деньги, много денег, все удается поправить и даже соблюсти приличия. Как, однако, оправдать отъезд с больной дочерью бог весть куда перед Агатой и оставить дома верную старую служанку, которой в самый ответственный, самый опасный момент своей жизни, когда ее похищал будущий супруг, баронесса из благодарности обещала при любых обстоятельствах никогда с ней не расставаться? Мадам де Ферьоль поклялась. Кроме того, принимая такое решение она, конечно, возбудит у Агаты подозрения, а мадам де Ферьоль не желала, чтобы они возникли у той, кто считал Ластению невинным ангелом и чистоту которой мог засвидетельствовать, так как Ластения росла на ее глазах. Но тут-то и пришла в голову баронессе столь приглянувшаяся ей мысль о родных местах. Решив, что за двадцать лет отсутствия о ней начисто забыли, а те, кто знали ее в молодости, умерли или уехали, она сказала себе: «Родина затянет нас. Агата будет сама не своя от радости и не заметит ничего из того, что должно остаться между мной и Ластенией. У нее будет столько впечатлений, которые отвлекут ее от наших бед».
В мечтах мадам де Ферьоль видела одинокое существование, которое она себе там создаст, — совершенно отличное от того, что она вела в Форезе. В Нормандии она будет жить не в городе, не в поселке, не в деревне, а в старом олондском замке, в забытом уголке между побережьем Ла-Манша и одной из оконечностей полуострова Котантен. Тогда в те места еще не вел большак. Замок оберегали плохие проселочные дороги в глубоких выбоинах, а часть года еще и юго-западные ветры, приносящие с собой дождь, как если бы построил его в этой глухомани какой-нибудь нелюдим или скупец, не хотевший никого видеть. Глубоко схоронят они там, подобно кротам, свой общий стыд. Полная решимости мадам де Ферьоль была намерена не звать врача даже в последний — роковой — день: ее одной будет вполне достаточно, чтобы выполнить святое дело, принять своими материнскими руками роды у дочери. Тут, однако, доблестную и несчастную женщину пробирала дрожь, и из недр ее существа звучал голос:
— А что потом? После родов? Появится ребенок! И тогда придется прятать уже не мать, а ребенка, чье рождение сразу все откроет и сделает принятые до тех пор меры предосторожности ненужными.
Вновь ей приходилось биться над проблемой, которую она порывалась решить, но которая петлей затягивалась у нее на шее. Раздумывать уже было некогда. Время день ото дня убывало, как убывает морская вода, волна за волной. Нельзя было больше ждать. Следовало как можно скорее уехать, вырваться из этого селения, где все глаза устремлены на них. Мадам де Ферьоль поступила как все отчаявшиеся люди, соблазнившись замыслом, который не спасет, но отдалит неминуемую, гибельную для них катастрофу. Она положилась на слова, какие обычно без особой веры говорят в подобных случаях: «В последнюю минуту, бог даст, выкрутимся», и нырнула вместе с дочерью, как в пропасть, в почтовую карету.
VIII
На эту необычную историю о тайном несчастье, свалившемся невесть откуда, невесть как, на двух женщин, укрытых во мраке горной впадины, но открытых всевидящему оку судьбы, в то же время накладывалась тень, еще более сгущавшая тьму, — тень от кратера вулкана под ногами у французов, в которой личные беды померкли перед общими. Когда мадам де Ферьоль покинула Севенны, начавшаяся французская революция еще не достигла такой стадии, чтобы ее поездка в Нормандию вызвала подозрения и встретила препятствия, на которые она бы натолкнулась позднее. Путешествие, хотя они и ехали в почтовой карете, было долгим и утомительным. Ластения так сильно страдала от тряски, карету так мотало из стороны в сторону — дороги тогда были много хуже, — что приходилось, терпя унижения от возниц, еще любивших удалую езду, каждый вечер останавливаться в гостинице не только для того, чтобы перепрячь лошадей, но и на ночлег. «Мы ползем, как катафалк», — с презрением говорили возницы, и они были ближе к истине, чем думали, везя почти бездыханную Ластению. Бледнея, подпрыгивая при каждом толчке кареты, наезжавшей на камень, она была на грани обморока.
Дьявол, гнездящийся в самых лучших и сильных душах, порождал тогда в душе баронессы ужасное желание. «Если бы только у нее был выкидыш», — думала она, но добродетельная женщина подавляла в себе такие мысли, подавляла, содрогаясь от того, что они вообще могли у нее возникнуть. Здесь, в карете, мать и дочь находились еще ближе друг к другу, чем во время их бесконечных посиделок у окна в форезском особняке. Они больше не разговаривали. Да и о чем им было говорить? Они все сказали… Они так ушли, погрузились в себя, что ни одной ни другой ни разу не пришло в голову высунуться в окно, чтобы попытаться найти развлечение в пейзаже, или проявить хотя бы малейший интерес к чему бы то ни было. Ничто не привлекало их внимания. Долгие часы своего многодневного путешествия они провели в молчании, еще худшем, чем попреки, не испытывая друг к другу никакой жалости, ожесточившись в своей непримиримости. Обе сердились друг на друга: одна — потому что не смогла ничего вытянуть из тупой и упрямой дочери, с которой теперь сидела нос в нос; другая — потому что несправедливая мать думала про нее такие вещи.
Длительное путешествие через всю Францию казалось крестным путем в сто пятьдесят лье для них обеих… и даже для Агаты, несмотря на то, что она радовалась возвращению на родину, потому что Агата страдала, когда страдала ее Ластения. Она по-прежнему думала о непонятном недомогании ее «лапоньки», против которого не помогают человеческие средства, и единственное, что может подействовать, — изгнание злых духов. Как-то раз она намекнула об этом мадам де Ферьоль, но та, несмотря на всю свою набожность, предложение отклонила, вызвав недоумение у благочестивой Агаты. Все же Агата решила, что по прибытии в Олонд она снова приступит к хозяйке с тем же. Уроженка Нормандии, она разделяла все суеверия своих земляков. В этих краях одним из самых древних, так как оно восходило еще к королю Людовику Святому, было почитание его духовника, блаженного Томаса де Бивиля. Агата намеревалась пойти босиком к гробнице святого, чтобы он пополнил число своих чудес, исцелив Ластению; а если это не поможет, она предупредит своего исповедника, что хочет изгнать из бедной девочки злого духа. Несмотря на бесконечную, не раз доказанную преданность баронессе де Ферьоль и на некоторую вольность выражений, Агата не отваживалась на многое при своей властной хозяйке, которой случалось затыкать ей рот одним только словом, а иногда и просто молчанием. Так, впрочем, действовала эта надменная женщина на всех окружающих, останавливая проявления симпатии, прорывавшиеся в избыточном почтении, и отправляя обратно на небо божественное Доверие, готовое спуститься к ней с распростертыми объятьями.
После многодневного путешествия они добрались наконец до Олонда. Если что-то и могло бы еще оживить расслабленное воображение мрачной немощной Ластении, так это веселые краски, сиянье дня, свет, струящийся с небес, когда они вышли из почтовой кареты, в которой всю дорогу она чувствовала себя как бы погребенной. Радостный блеск зимнего дня (на дворе стоял январь), какого она никогда не видела, даже весной, в Форезе, этом окруженном горами подвале, куда редкий луч проникал сверху, как через отдушину, затопил бы ее душу восторгом, если бы у нее еще была душа, но Ластении неожиданный всепроникающий поток света уже не мог принести отраду. В этот день под ярким солнцем, засиявшим после дождливой девятины, как говаривали в прибрежных западных районах, где такое бывает нередко, неподражаемо засверкали зеленеющие иногда до зимних морозов поля, и вечная зелень падубов, лоснящихся от дождя и вычищенных ветром, покрылась изумрудными блестками. Нормандия — зеленый французский Эрин, но Эрин (в отличие от настоящего) возделанный, тучный, плодородный, достойный олицетворять благодатные, блестяще осуществленные надежды, в то время как нищему английскому Эрину впору воплощать одну лишь безнадежность. К несчастью, все это оказало целительное действие только на Агату. У мадам де Ферьоль, которая отрезала последний связывавший ее с землей корень, покинув в севеннском захолустье могилу мужа, где она хотела покоиться после смерти, в голове теперь было лишь одно — во что бы то ни стало спасти честь дочери, и на нее этот край возымел действие ничуть не большее, чем на дочь, являвшую собой горестную колыбель ребенку, что появился, подобно злокачественной опухоли, на которую она так долго уповала.