Schwarz, rot, golden (СИ)

 Вставай, начальник охраны хочет тебя видеть...
 #
 И началось. Раз за разом – все более жестоко. Все более изощренно.
 Подойди ко мне. Вот так... на колени... Я хочу, чтобы ты повторил правила вслух.
 Я ненавижу тебя...
 Назвал правила, я сказал! – молниеносный удар в скулу, от которого голова мотается, как у марионетки.
 Да иди ты на хер!!
 Удар за ударом, все сильней и сильней. От них не укрыться – руки скованы проклятыми браслетами. Не спрятаться.
 И снова. И снова. В одно и то же место. Райнхолду кажется, что он кричит – но голоса нет почему-то. Кровь бежит по подбородку, стекая из прикушенной нижней губы. Любую боль можно стерпеть, если захотеть... любую... любую... если... если только...
 ...забытьзабытьзабыть... забыть-ся...
 Ну-ка, попробуем еще раз. Назови мне правила... – ненавистное лицо сквозь решетку красно-оранжевых полос. И вибрации его голоса разносятся по всему телу звоном, от которого вокруг почему-то становится темно. Голос – звонкие бордовые искры в темноте подступающего беспамятства.
 (зачтозачтозачто)
 Сухие непослушные губы шевелятся, но Райнхолд уже не может издать ни единого звука. Только хриплое шумное дыхание вырывается из груди.
 Ну... мне еще долго ждать? – и щекочет губы кончик короткого кнутика, соленый от пота и крови.
 Считать... удары. Если собьюсь, начинать все сначала...
 Прекрасно, – голос Локквуда чуть дрожит от напряжения. – А теперь, когда я убедился, что ты все помнишь, мы, наконец, можем начать...
 Все вокруг тонет в жидком черном огне.
 Нет... пожалуйста... ну пожалуйста, не надо больше... не... надо...
 Он уже почти ничего не видит, лишь повторяет эту фразу, как заклинание. Гордости уже не существует тут, и Райнхолд краем сознания сравнивает себя с полузахлебнувшимся щенком, которого забрасывают с берега тяжелыми камнями, и он уходит под воду, в темную ледяную глубину, пускает кровавые пузыри, но где-то внутри все еще продолжает упрямо надеяться на спасение.
 А собственный голос кажется Райнхолду удивительно тихим – слишком тихим. Локквуд просто не услышит его.
 Но он слышит. И боль немного отступает.
 Ого, что я вижу... Раен плачет? – жесткие ладони проводят по щекам, размазывая слезы и пот. – Неужто уже расхотел показывать свой гонор, а, сучонок?
 Райнхолд зажмуривается, только чтобы не смотреть в его болезненно блестящие прищуренные глаза с чуть расширенными зрачками:
 Прошу тебя...
 Начальник охраны больше не в силах сдерживать осипшего дыхания. Ладони сползают с лица, лихорадочно оглаживая тело Райнхолда, резко приподнимают за бедра – и чудовищная мука вторгается в него обломком ржавого металла.
 Райнхолд изо всех сил сжимает зубы и больше всего на свете хочет отключиться
 но, видимо, болевой порог еще не перейден, поэтому он чувствует все. Он чувствует, как враждебная плоть булыжником продирается вглубь, как ноги сводит короткой судорогой, он судорожно сопротивляется – нет, не он, его тело, мышцы сжимаются от боли, пытаясь вытолкнуть из себя инородный предмет, а его, Райнхолда, здесь больше нет, только губы без остановки шепчут: ненадоненадоненадо. Вглубь – и снова назад, и мелкие мошки мельтешат перед глазами, и снова вглубь, и снова назад... эти движения оставляют внутри тела тонкие и раскаленно-острые иглы боли, с каждым движением бьющие куда-то глубоко, под самое солнечное сплетение, так что дыхание заходится и к горлу подкатывает тошнота. Райнхолду кажется, что он видит себя со стороны, время замедляется и каждая секунда длится вечность, как больно, господи, за что, пусть это закончится, как больно, пусть это только скорее закончится... закончится... закончится...
 Но эти размеренные движения длятся бесконечно долго. Убийственно долго. И застревает в глотке задавленный полукрик-полустон.
 Я убью себя, – говорит Райнхолд чуть позже, глядя перед собой остановившимися глазами. – Я убью себя, и ты меня не сможешь остановить...
 Ты-то? Да у тебя силенок не хватит, ты же слабак, тряпка... ты слишком хочешь жить. – Локквуд ухмыляется. Нет, не ухмылка, мерзкая гримаса на лице. – Впрочем, если и расхочешь – тогда твой Свен отправится следом за тобой.
 Только вот ему будет гораздо хуже, чем тебе. Уж поверь, я об этом позабочусь...
 #
 Начальник охраны любил, очень любил доводить его до мольбы. Он делал это, каким-то образом не позволяя Райнхолду даже потерять сознание: «А вот это было бы слишком просто, Раен...» Короткие передышки между ударами, боль, не переходящая какой-то смертельной грани – но все время танцующая по лезвию этой грани. И это могло длиться часами, вытягивая все силы из тела и души, понемногу лишая разума и воли к сопротивлению. Заставляя почти ждать унизительной развязки, потому что секс был последним насилием, после которого боль ослабевала, и завершался очередной эпизод этого чудовищного спектакля: секс был освобождением.
 Эти ночные встречи почти не оставляли после себя воспоминаний, только какие- то обрывки судорожных мыслей и чувств: тягучая влага, стекающая по ногам, горечь собственных слез, хриплое дыхание загнанного животного, черной волной надвигающийся ужас, неумолимо затопляющий сознание. А сутки между тем соединялись обретшими плоть страшными снами, и день за днем жизнь Райнхолда тянулась одним-единственным кошмаром: сегодня или завтра все это
 повторится опять. Через некоторое время ему стало казаться, что он уже не способен воспроизвести в памяти август и сентябрь, те первые месяцы за решеткой, когда его жизнь не была отравлена этим страхом.
 Самым скверным было то, что Райнхолд никогда не мог угадать, когда он наступит снова, этот «следующий раз». Ожидание было мучительно. От него пересыхало во рту и бросало в дрожь, к горлу подступала поднимающаяся из сведенных судорогой внутренностей тошнота, сердце начинало биться часто-часто и головокружение наваливалось, непреодолимое и страшное, а на лбу выступал холодный пот. Со смешанным чувством ненависти и звериного ужаса Райнхолд каждую ночь ждал, что снова услышит шаги после отбоя и снова увидит Локквуда, будет унижен, растоптан и уничтожен – но не навсегда.
 Как у какого-то греческого бога из школьного сборника мифов, того, которому внутренности расклевывал орел.
 Иногда шаги так и не раздавались, и он засыпал – беспокойным некрепким сном, и тогда ему снилось детство, всегда только детство и только Германия, далекая, желанная и недостижимая земля.
 ...вот они с одноклассниками играют в снежки во дворе школы, двор залит нежным медовым светом фонарей, а в сумеречном небе, словно рой крошечных серебристых бабочек, кружатся снежинки. Вокруг каждого фонаря – ореол золотистого сияния, похожий на нимб рождественского ангелочка, вроде тех, что рисуют на ярких и чуть аляповатых усыпанных блестками поздравительных открытках. Райнхолд заливается звонким смехом, бросаясь вдогонку за приятелем, пульнувшим в него особенно крупный комочек снега, оскальзывается, падает, и вдруг – оказывается в своей комнате, сквозь заклеенное переводными картинками окно которой светит яркое зимнее солнце. И тут он внезапно вспоминает, что сегодня за утро, и спрыгивает с кровати, и прямо в пижаме со всех ног бежит в соседнюю комнату, к увешенной серебряными и пурпурными гирляндами елке, нетерпеливо срывает разукрашенную звездами обертку со стоящей рядом коробки и вытаскивает оттуда большого плюшевого медведя, и вскрикивает от восторга – откуда Санте только стало известно, что мягкие  игрушки ему нравятся куда больше, чем пластмассовые пистолеты...? А потом он поднимает глаза и видит смеющиеся, счастливые глаза отца, и тот подхватывает его на руки и крепко прижимает к себе, и Райнхолд чувствует, как волна чего-то восхитительно светлого и радостного захлестывает его с головой...