Бледный гость

Из головы у меня не шел наш разговор с друзьями. Вернее, мысли о предстоящем бракосочетании и то, насколько верны могут быть сплетни о Генри Аскрее. Ошибиться я не мог: молодой лорд выглядел действительно очень несчастным. Может быть, бессонница, которой он был заметно измучен, была вызвана любовным страданием? Может быть, он проливал слезы над Пирамом и Фисбой, потому что его на самом деле до глубины души потрясла смерть двух влюбленных? Пусть и шутов? Как я ни силился, я не мог поставить себя на его место. И не столько потому, что мне не приходилось испытывать глубокой, ранящей любви (помните расспросы лорда Элкомба о стреле Купидона?), сколько потому, что я не мог представить себя наследником огромных земель и громкого титула. И своего отца, заставляющего меня жениться против моей воли, если такое действительно имело место быть в случае с Генри. Как бы то ни было, Джек Уилсон был прав: в богатой семье у наследника практически нет выбора.
То, что ситуация и в самом деле была непроста и даже трагична, подтвердилось очень скоро.
Поуп отпустил нас на пару часов, как только мы приноровились выходить на «зеленые подмостки» и уходить с них. Снова мы могли потратить время по собственному усмотрению: обхаживать ли девиц с кухни, наведываться ли в гости к лесным дикарям, валяться ли на кровати, повторяя роль, – что угодно. Я наконец-то начал понимать, отчего труппы так жалуют гастроли посреди лета. Предприятия такого рода в первую очередь означали отдых с работой по совместительству. Тогда как в театральной суматохе столицы, когда утром репетируется одна пьеса, днем ставится другая, а текстом третьей надо владеть уже к следующей неделе, очень легко сойти с дистанции. По сути, такой темп выматывает тебя целиком. Здесь же, в Инстед-хаусе, мы, кроме репетиций, могли отдыхать, глазеть по сторонам и гулять.
А потом болтать о том, где гуляли. Моих приятелей как ветром сдуло после муштры Поупа Я же решил исследовать некоторые из аллей. Возможно, таким образом я пытался представить, каково это быть наследником поместья. И чем дальше я брел по кущам, окруженным могучей стеной из грабов, тем сильнее росло мое любопытство.
Миновав очередной поворот, я остановился затаив дыхание. Открывшееся мне изобилие запахов и форм поразило меня. Рукой я заслонил глаза от солнца. На миг мне показалось, что за мной следят, но потом я откинул эти мысли. Кто мог знать, что я здесь?
Впереди передо мной стоял массивный беломраморный фонтан. Его основание украшали рельефы нимф и морских чудовищ. По центру возвышалась фигура Нептуна, будто только что вышедшего из океанской пучины. На его трезубце даже висели каменные водоросли. Я заглянул в воду: там мельтешили тени каких-то рыб, возможно карпов. Перебирая пальцами по холодному мрамору, я обошел вокруг фонтана. Во все стороны от него расходились тропинки-лучи, обрамленные лавандой и розмарином. Передо мной посыпанная гравием дорожка уводила к беседке, стоящей на небольшом возвышении. Беседка казалась достаточно просторной, чтобы вместить целую фермерскую семью. Рядом находились солнечные часы, чей медный гномон показывал шестой час. По кругу циферблата была выгравирована фраза на латыни: tempus edax rerum.  [9]Фраза принадлежала Овидию, и я кивнул, соглашаясь с мудростью поэта: время действительно пожирает все.
Сад был разделен на ровные части, отделенные друг от друга дорожками и живыми изгородями. Каменные скамьи располагались в уютных уголках, в стороне от тропинок. То и дело встречались черные обелиски, расставленные по саду парами, словно бесстрастные наблюдатели. Не было недостатка и в статуях нимф, фавнов и прочих мифологических существ. Пока я блуждал среди этих красот, солнце уже начало клониться к западу, и у подножия зеленых изгородей появились густые тени. Я с трудом мог представить, что кто-нибудь может ходить сюда, чтобы отдохнуть. Сад, хоть и предназначенный изначально для развлечений и игр, оставлял странное ощущение запустения и оторванности от окружающего мира.
Пока я стоял, оглядываясь по сторонам и вдыхая аромат цветов, сквозь журчание фонтана и гудение пчел до моего слуха донесся еще один звук. Будто кто-то тихо разговаривал сам с собой, бормотал себе под нос, время от времени повышая тон. Напомнив себе о принятом недавно решении не соваться в дела, касающиеся происходящего в Инстед-хаусе, я решил уйти прочь. Я даже отошел от беседки и вернулся к фонтану Нептуна, но, минуя один из альковов, образованных изгибом изгороди, заметил человека, сидевшего в тени на каменной скамье. Похоже, находился он здесь уже давно, хотя прежде я его не заметил. Поза его была полна отчаяния. Сидел он, сгорбившись и закрыв лицо руками. Бормотание его я не мог разобрать. Возможно, судя по неровному тону голоса, это были возражения или проклятия. Я узнал его сразу. И, наблюдая Генри Аскрея в таком состоянии, даже устыдился той беззаботной чепухи, что мы несли о нем и его горе на поляне. Ибо это действительно было горе.
Я старался двигаться как можно осторожнее, но Аскрей, как видно, почувствовал мое присутствие, потому что вдруг посмотрел на меня, отняв руки от лица, белого как мел и не выражавшего ничего, кроме страшного, безнадежного отчаяния. Взгляд его был безразличен и отчужден. Потом Генри снова опустил голову. Я не стал дожидаться, пока он возобновит свои стенания, и поспешно покинул сад.
Генри, по сути, было все равно, что я его увидел, я это понимал. По крайней мере он не старался скрыть свои чувства. Что само по себе смущало и ставило в тупик не меньше, чем его жестокое страдание. И это в самый разгар свадебных приготовлений!
На следующий день приключились две вещи, которые только укрепят страхи тех, кто верит, что пятница – это несчастливый день.
Итак, пятница, утро. Разносится известие, что прибыли «Братья Пэрэдайз», незабвенная троица святош с рыночной площади в Солсбери. В Инстед-хаус они приехали, чтобы представить кое-что из своего репертуара вниманию тех, кто придет на них посмотреть. К нашему счастью, братьев расположили не в главном здании, а где-то в северной, хозяйственной части поместья, кажется, недалеко от пивоварни. В противном случае мы бы едва перенесли их соседство. Также к нашей радости, они не намеревались давать представление во время свадебного торжества. Иначе бы это вообще плохо кончилось. Однако прислуге и прочим работникам, если у них имелось свободное время вечером, было позволено пойти посмотреть историю о Каине и Авеле или о Ноевом ковчеге. Я не мог взять в толк, почему братьям вообще позволили проехать в поместье, пока не услышал, что на то была особая воля леди Пенелопы, жены Элкомба. Она считала, что их нравоучительные постановки пойдут на пользу воспитанию благочестия и праведности среди слуг.
На мой взгляд – весьма трогательное проявление заботы, и я ничего не имел против Пэрэдайзов, хотя, будучи представителями другой труппы, они моментально становились нашими соперниками. Их пьесы были глубокомысленны и производили впечатление, но все же чего-то им не хватало. Некой завершенности и изящности. Разве эти зубодробительные монологи и простая до скуки интрига могли сравниться с грацией и красотой тех, что выходили из-под пера мастера Шекспира или Эдгара Боскомба и Ричарда Милфорда? Почему бы братьям не выбрать для своих постановок реальных персонажей – королей, графов, шутов, – вместо Исаака и Авраама? Разве они не видят, что на дворе семнадцатое столетие?!
Другими словами, пусть сидят там, где они есть, и довольствуются деревенской аудиторией, а нам оставят дворянские поместья.
Это было первое происшествие.
Второе же оказалось куда серьезнее, чем приезд актеров-проповедников. В сущности, оно послужило началом целой веренице последовавших затем бед и несчастий.
Как вы помните, от Дэви я узнал, что Робина считают чем-то вроде живого талисмана, пусть немного лохматого и зловонного. Немудрено, что людьми простыми он воспринимался как некое божество, как дух-покровитель леса. Пару раз в день кто-нибудь из кухонной прислуги доставлял Робину еду – зелень, репу, крыжовник и так далее, как он сам и рассказывал. Правда, не на серебряных подносах, а в обычных плетеных корзинах. Порядок был такой: оставить подношения на старом пне и забрать пустую корзину с прошлого посещения.