Проданная замуж
Да, утренние часы по субботам проходили весело, но в воскресенье все было наоборот. Ханиф поднимала меня с постели, и мне приходилось стирать вместе с ней белье.
— Сэм, собери всю одежду, сегодня день стирки, — говорила Ханиф, тряся меня за плечо.
Мне приходилось стучать в двери спален («Уйди!» — вопил Сайбер) и собирать у всех одежду, относить ее вниз и складывать у жестяной бадьи, что стояла в маленькой пристройке рядом с кухней.
Ханиф тем временем наполняла бадью водой, а потом стирала каждую вещь руками и передавала мне. Мне нужно было тщательно выполоскать мыло под краном с холодной водой, который находился рядом с бойлером (вода в жестяной ванне была горячей), и выжать белье. Это означало болезненную для рук процедуру скручивания одежды снова и снова, пока она не была готова к развешиванию на веревке. Поскольку вода была холодной, к тому времени как я заканчивала, мои руки коченели до боли и даже плечи болели от холода. Если была хорошая погода, я выносила белье на улицу и развешивала его там. Если было сыро, одежда высушивалась на бельевой веревке, натянутой вдоль бойлера.
Шли недели и месяцы, а я все надеялась, что кто-нибудь из моей семьи заметит, как я стараюсь, как тяжело тружусь. Да, я обижалась на них за холодное отношение, но по-прежнему больше всего хотела, чтобы они приняли меня.
Роль незваной гостьи, которую я исполняла, значила, кроме всего прочего, что у меня не было своей одежды — я всегда донашивала за Тарой. Кроме того, мне не позволяли аккуратно складывать вещи в шкаф, я могла только сваливать их в кучу на дне шкафа. Мне приходилось вытаскивать весь ворох из шкафа, а потом, когда я находила подходящий шальвар-камиз, запихивать все обратно. Я носила старые, изношенные туфли, которые натирали мозоли.
А еще я иногда разговаривала сама с собой, делая вид, будто у меня есть подруга. Она могла приласкать меня после того, как меня били, или поцеловать, когда слишком сильно болели синяки.
В ту зиму мы с Меной и Сайбером однажды, возвращаясь из мечети, проходили мимо обезьяньих холмов и разговаривали о том, чего бы нам на самом деле хотелось. Я мечтала пойти в магазин и накупить сладостей и шоколадок, поэтому сказала:
— Вот чего я хочу, прямо сейчас. Честно говоря… — И тут меня осенило, я посмотрела на брата и сестру: — А почему бы нам не попеть рождественские гимны? Так мы сможем собрать денег и купить конфет.
Мена и Сайбер посмотрели на меня как на сумасшедшую. Я объяснила: у христиан дети в это время года ходят по домам, поют песни, которые называют рождественскими гимнами, и люди дают им за это деньги. Мы делали так в детском доме, когда были маленькими, хотя деньги шли на благотворительность, а не в наши карманы. Сайбер решил, что это хорошая идея. Мена, конечно, немного встревожилась. Но оба сошлись в одном:
— Мы не знаем рождественских гимнов, мы не можем петь.
Я сказала, что буду петь сама, а им нужно только гудеть для поддержки. Мы потренировались, держа путь к кварталу красивых новеньких зданий, где, как мы знали, не жили выходцы из Азии (так что мать не узнала бы об этом), и спели — точнее, я спела — «Иисус в яслях» перед шестью или семью домами. Должно быть, зрелище было ужасное, но мы заработали по десять пенсов на каждого. Свои деньги я потратила на пачку «Снэпов»[11] и горы «Блэкджеков»[12] и «Фруктовых салатов»[13] — по четыре на пенни, и мы жевали всю дорогу домой. Возможность полакомиться восхитительными сладостями компенсировала мне отсутствие праздничного угощения на день рождения в этом году. Конфеты казались нам еще вкуснее оттого, что мы сами на них заработали и купили их без ведома матери.
В этом году я перешла в следующий класс, и мой новый учитель, мистер Роу, отвечал за постановку рождественской пьесы. Он очень серьезно взялся за дело и даже сам рисовал декорации. Мы должны были поставить пьесу про Ноев ковчег, и мне очень хотелось сыграть одного из животных, которых вел Ной, тогда как все мы пели:
— Животные зашли, попарно, попарно, ура, ура!
Я принесла матери письмо с приглашением посмотреть пьесу. Мать не прочитала его — она никогда не читала писем на английском, — поэтому мне пришлось прочитать его вслух. И, поскольку требовалось поставить внизу подпись, я расписалась вместо матери. После занятий в школе пришло время нашей пьесы. Мы все вышли на сцену, зал оказался заполнен родителями, они сияли при виде своих детей. Хотя мистер Роу просил этого не делать, все мои одноклассники осматривали зал в поисках своих близких, а потом что было силы махали им. Сверкали вспышки фотоаппаратов, и все улыбались.
Кроме меня. Как бы я ни сдерживала эмоции и несмотря на то что мать не обещала прийти, меня опустошило то, что никто из моей семьи не пришел посмотреть пьесу. Я думала о том, что я единственный ребенок в зале, к которому никто не пришел. Хуже того, вместе с убийственным унижением во мне нарастало тошнотворное предчувствие: я осознала, что мать забыла о том, что сегодня я должна позже вернуться из школы, и побьет меня за задержку.
Мой десятый день рождения ничем не отличался от обычных дней: мне, как всегда, пришлось готовить и убирать, и никто мне ничего не сказал по поводу моего праздника. Подметая в кухне пол тем вечером, я с грустью думала, как бы мог пройти этот день, если бы я снова оказалась в детском доме. В мой «особый день», как его называли, мне не нужно было ничего делать — подарок имениннице или имениннику. В тот вечер я не была расположена есть карри или роти, мне хотелось огромного торта со свечками, чтобы можно было загадать желание и задуть их.
Мена зашла в кухню и села на табурет.
— У меня сегодня день рождения, — сказала я после секундного молчания. Мне хотелось, чтобы хоть кто-то сказал мне: «С днем рождения».
Мена печально улыбнулась.
— С днем рождения, — сказала она. — Знаешь, что я делаю, когда у меня день рождения?
Я перестала делать то, что делала. Хотя я понимала, что у Мены, как и у меня, был день рождения, я никогда не знала, какого он числа, и она никогда мне об этом не говорила.
— Нет, а что?
— Когда будешь ложиться спать, зажмурься и загадай желание. Держи его в тайне и никому не рассказывай, иначе не сбудется. Вот что нужно делать.
Я представила, как Мена лежит рядом со мной на кровати и загадывает желание в свой день рождения, пока я сплю, и мне стало еще грустнее. Мы посмотрели друг на друга, и, хотя ничего не было сказано, каждая знала, о чем думает другая.
Через несколько месяцев после моего появления в доме мы перестали делать зажимы для кабельных перемычек. Вместо этого мать и Ханиф стали ходить на работу, что было одновременно и хорошо, и плохо: в доме на какое-то время становилось спокойнее, но когда они возвращались, всегда были усталыми и немедленно требовали поесть. «Неси еду. Еда уже готова? Надеюсь, ужин уже готов, мы умираем с голоду, мы работали весь день» — вот все, что я слышала, когда мать и Ханиф приходили домой, — ни «спасибо», ни «пожалуйста».
Потом они перестали ходить на работу. Социальная служба прекратила выплачивать им деньги — наверное, об их нелегальных заработках стало известно. Теперь им пришлось рассчитывать лишь на заработок Манца. Однако я все равно должна была готовить. В нашем доме было так заведено: остальные, казалось, жили отдельной от меня жизнью. Ид, мусульманский праздник, который отмечают дважды в год, для меня был всего лишь очередным рабочим днем. И в то время, как все надевали новую одежду в честь праздника, мне отдавали прошлогодний наряд Тары, и, если я пачкала его, пока готовила есть, мне крепко попадало.
Мне удавалось отдохнуть только во время рамадана, когда все мусульмане должны были поститься от рассвета до заката. Пост, прежде всего, означал, что не нужно готовить, и для меня это были настоящие каникулы. Кроме того, мать покупала продукты, которых обычно нам не давали, такие как фрукты и зелень, — возможно, так происходило потому, что пить нам тоже нельзя было в дневное время. Поэтому мы съедали горы яблок, бананов и апельсинов. Рамадан, похоже, успокаивающе действовал и на мать — это было единственное время, когда она не кричала на меня за то, что я чего-то не сделала. Конечно, поститься было тяжело, особенно когда рамадан приходился на лето, когда светло было с трех утра до десяти вечера.