Проданная замуж

— Да, пожалуйста.
Мена объяснила, что в доме всегда есть свежий хлеб, потому что Манц, который работает в пекарне, каждый вечер приносит домой буханки. Она показала мне, как открывать пакет, развязывая его вверху, где сковородка-гриль и как ею пользоваться. Я почувствовала себя немного лучше, наблюдая за ней, сидящей на стуле. Она время от времени оглядывалась на меня, ободряюще улыбаясь. Я была рада, что есть Мена и что она добра ко мне; всем остальным, казалось, было абсолютно все равно, что со мной происходит, а мать ни слова мне не сказала с тех пор, как мы приехали сюда из детского дома.
Когда гренки были готовы, Мена достала из холодильника коробку маргарина и намазала его на хлеб ложкой.
— Давай поедим на кухне, — предложила она, — потому что, если мы пойдем в комнату к остальным, мать начнет придумывать нам работу.
И мы остались завтракать в кухне.
Покончив с гренками, я почувствовала себя лучше и снова начала проявлять любопытство.
— Интересно, что случилось с моим чемоданом? Может, он там?
Дальняя часть комнаты была отгорожена занавеской. Я встала и заглянула за нее; на стене был выключатель, и я зажгла свет.
— Он там? — спросила Мена.
— Нет, чемодана здесь нет. А что это за штуки? — поинтересовалась я.
За занавесками все оказалось непритязательным: на бетонном полу и голых стенах не было ничего, кроме бойлера, а посередине стояла огромная жестяная бадья, очень похожая на корыто, из которого пьют воду животные на ферме, и пара низких табуреток.
— А, здесь мы купаемся и стираем одежду, — сказала Мена.
— Ты шутишь!
— Нет, раз в неделю у нас вечером купание, а одежду стираем по воскресеньям.
Раз в неделю? Всего? В детском доме я через день принимала чудесную теплую ванну с пеной.
После скудного завтрака мы вернулись наверх, в нашу спальню. По шуму, доносившемуся через открытое окно, я поняла, что все в округе проснулись и дети вышли на улицу поиграть.
— Пойдем играть.
Мена быстро ответила:
— Нет.
— Почему?
— Потому что я не хочу.
— Но почему не хочешь?
— Те мальчики просто ужасные. Они толкаются, а если встречают меня, когда я иду в магазин купить яиц или еще чего-нибудь, то отбирают у меня деньги. Я больше не хожу в магазин.
— Ладно, — сказала я, — тогда пойдем в сад на заднем дворе.
Мена на мгновение задумалась и ответила:
— Хорошо, только давай спросим.
И мы снова побежали на первый этаж, в кухню. Там была Ханиф, и Мена заговорила с ней; Ханиф что-то ответила и ушла в комнату, где сидела мать. Мена повернулась ко мне:
— Все в порядке, она сказала, что мы можем также взять с собой Салима.
Стояло ясное летнее утро, и солнце светило ласково, когда мы втроем вышли на улицу. Сад был таким же большим, как и вокруг детского дома, но гораздо менее ухоженным. Заросший газон тянулся до задней стены дома; местами трава была с меня высотой. Еще был вымощенный булыжником пятачок, где из трещин в камне пробивались сорняки. В центре сада росло высокое дерево, с ветки которого свисала веревка, а к ее концу кто-то привязал шину.
— Качели! — Приятно было увидеть что-то знакомое.
— Их сделал Сайбер, — пояснила Мена.
Я стала раскачиваться, а Салим нашел порванный футбольный мяч и с удовольствием принялся его пинать. Он забросил его в высокую траву и собрался было нырнуть следом, но Мена сказала:
— Нахи Салим идер оу.
Салим остановился, и Мена шагнула в траву, чтобы достать мяч. Она бросила его брату и снова сказала:
— Идер оу. — И повела Салима к мощеному пятачку.
— Что ты только что сказала? — с любопытством спросила я, остановив качели.
— Что?
— Только что, кажется, ты сказала идер оу.
— Ах, это. Это означает «иди сюда». Оу значит «иди», а идер значит «сюда».
— Идер оу, Мена, идер оу! — сказала я, и Мена рассмеялась. — Как сказать «нет»?
— Нахи.
— А как сказать «да»?
— Джи.
— Джи, нахи, идер оу, джи, нахи, идер оу, — еще несколько раз нараспев повторила я, сильнее и сильнее отталкиваясь ногами, чтобы проверить, насколько высоко смогу взлететь.
Мена сделала крошечный шаг ко мне.
— Не раскачивайся слишком высоко. Веревка может порваться.
Беспокойство сестры начало меня раздражать.
— Как сказать «не порвется»?
— Просто скажи нахи.
— Нахи, Мена, нахи! — засмеялась я.
Однако я вскоре остановилась, потому что видела, как переживает Мена. Я решила залезть на дерево. Я всегда лазала по деревьям в Кэннок Чейзе, и это весьма неплохо у меня получалось. Но сестра запаниковала.
— Сэм! Спускайся! — закричала Мена. — Пожалуйста. Ты же упадешь.
Мне захотелось возразить, что все в порядке и ничего плохого не произойдет, но я решила, что сегодня буду делать, как говорит Мена; полазить по деревьям в свое удовольствие можно будет в любой другой день.
Я забрела в траву. Можно было залечь там, и никто тебя даже не заметит — такой высокой выросла трава. Она была чудесной и сухой под теплым солнцем, и я широко раскинула руки и ноги, «нарисовав» на траве «звездочку». Салим подошел ко мне и сделал то же самое, рассмешив и себя, и меня. Так мы и валялись, а трава щекотала нас.
— Мы уже слишком долго гуляем, — сказала Мена, которая стояла в стороне, на мощеном пятачке. — Нужно возвращаться в дом.
Нервозность сестры начала меня расстраивать, но я ничего ей не сказала. Вместо этого я подняла Салима и принялась его щекотать, а потом побежала следом за ним к дому.
Мне снова захотелось в туалет. Я успела заметить, что в уборной не было туалетной бумаги, и, поскольку мне очень нужно было туда сходить, я спросила Мену, где найти бумагу. Сестра спросила, зачем мне это нужно, и я объяснила. Она сказала:
— Мы, мусульмане, не пользуемся этим. Мы подмываемся; в туалете есть лота.
Я была явно озадачена новым словом, и Мена объяснила, что это пластмассовый кувшин с носиком.
— Набери в лоту воды и возьми ее с собой.
Я так и сделала, но, поскольку не знала, как следует подмываться, все закончилось тем, что я вырвала пару страничек из газеты, что нашлась на подоконнике. Лишь несколько недель спустя я наконец поняла, как пользоваться туалетом на манер Мены и всех остальных. Однажды я шла в уборную и увидела, как мать подмывается, пользуясь лотой. Она оставила дверь широко открытой, и мне было видно, что происходит. Вот так я и научилась.
Вернувшись из сада, я стала внимательно осматриваться в своем новом доме. Мать отказывалась открывать занавески, и мы жили в полумраке, передвигаясь по дому лишь при слабом свете единственной лампочки над головой. Поначалу я не понимала почему и долго не могла к этому привыкнуть.
Мы с Меной отправились в комнату матери. Стену напротив канапе занимал маленький сервант, в котором помещались телевизор и видеопроигрыватель, в ней же был дверной проем, ведущий в комнату, в которой мы с Меной вчера ели. Стены были какие-то липко-коричневые, а пол покрыт грязно-серым винилом — по крайней мере насколько я могла рассмотреть. Салим, казалось, не обращал никакого внимания на грязь. Он тут же сел на пол и принялся играть с красно-белой машинкой.
Не знаю, как он мог играть при таком шуме: мать и Ханиф делали что-то на деревянном столе, который, как я узнала, называли верстаком. Я подошла посмотреть, что они делают; может быть, они мастерили для нас какую-нибудь игрушку? Тара сидела рядом с ними на полу.
Мать сказала что-то Мене, показывая на нас обеих.
— Садись рядом со мной, — сказала Мена.
Тара фыркнула и отвернулась от меня; пришлось втискиваться в узкое пространство между Меной и стенкой.
— Нужно помочь, — объяснила Мена.
Я наблюдала, как Мена и Тара вынимают какие-то предметы из стоящих перед ними пакетов. Из одного пакета появлялись жуткие куски металла длиной с мой палец и с зазубренными краями, а из другого — шурупы. Я узнала шурупы, потому что тетушка Пегги как-то раз чинила при мне штепсельную вилку. Я завороженно следила за тем, как шурупы вворачиваются в пластмассовые дырочки, настолько крепко соединяя части вилки, что я вообще не могла сдвинуть их с места. А вот зачем нужны металлические зажимы, я понять не могла.