Хаос на пороге (сборник)
– А лимузин? – спросил я, когда он, наконец, замолчал. – А маникюр по выходным и личная массажистка?
Мэнди Херман, еле поспевавшая заносить требования пацана в блокнот, метнула на меня острый взгляд. Я так и не понял, то ли она посчитала, что мой сарказм неуместен, то ли вспомнила, что я сам регулярно приглашал её к себе в кабинет и даровал привилегию разминать мои плечи, спину и поясницу.
– Ты же сказал, что не знаешь, как обращаться с детьми, – ответил пацан. – Вот я тебе и объясняю.
Мэнди, предательница, захихикала.
Пацан оказался из тех очаровательных, не по возрасту смышленых детишек, которые обитают в семейных комедиях и способны растопить сердца черствых стариков, примирить повздоривших влюбленных и показать каждому местному Скруджу подлинный смысл Рождества. И это – несмотря на оттопыренные уши, непропорциональные черты лица и страшную болтливость.
Я-то непрошибаемый, но Детей проняло до глубины души. Пацан и полдня у нас не пробыл, а они успели раздобыть детского барахла: одежду с чужого плеча, замызганные игрушки и – милостью нашего собственного Скруджа Джефри – новехонькую кровать в виде гоночного автомобиля. Мэнди Херман и девчонки Беббидж едва не поцапались за право нянчиться с пацаном; в конце концов, решили, что Мэнди будет при нем по вечерам с понедельника по среду, а сестрички Беббидж – для пышногрудых прелестей которых пацан еще не дорос, а я уже был староват на пару десятков лет – в остальное время.
Образованием младших Детишек занималась Элисон Джентри, которая, прежде чем выбросила свою жизнь за борт, преподавала математику в школе. В бывшей конюшне она оборудовала классную комнату, где нашлось место и для пацана. Сверстников у него не было: так, горстка дошкольников, первоклашек и, конечно, сестрички Беббидж, но пацан предпочитал общество взрослых, – моих наивных, готовых по-детски уверовать во что угодно, Детей. Так что все логично.
Дети любят сказки. Я ведь, по сути, сказочник. Не больше, не меньше. Когда я был моложе, то думал окружить себя зеркалами, воскурять благовония, исцелять наложением рук и так далее, а с возрастом поумнел: духовному целителю вовсе не обязательно исцелять прокаженных. В нашем деле знай себе заливай. Ведь что такое вера, если не сказочка для поднятия настроения? Скептически настроенные идиоты, эти «благодетели», что вечно порываются сорвать пелену с глаз Детей моих, никак не возьмут в толк: ложь не ранит. Ложь проливается бальзамом на раны, нанесенные правдой.
Даже Он, мирно посапывающий на троне из облаков, не может предложить ничего, кроме волшебных сказок. Иосиф, Моисей, Иисус с его бесноватыми – те еще умели удивить. А сегодня? Вседержитель отошел от дел, и все, что он предлагает теперь – это, по сравнению с делами минувших дней, сказки на ночь. Россказни про царство небесное да пустые обещания, что все будет хорошо, даже если сейчас полная жопа. Вот вам Библия в сухом остатке: однажды, давным-давно, я спас парочку несчастных кретинов, и может быть, если вы будете себя хорошо вести, я и вам подсоблю. А пока послушайте сказочку – и на бочок.
Вот и скажите, разве мое дело – не дело божье?
Социальные работники, дальние родственники, горожане, которые воротили носы, узнав, что Церковь покупает собственность рядом с их домами, – все они в один голос обзывали нас сектантами. Может быть. Но зловещий смысл этого слова шел вразрез с тем, как дела обстояли на самом деле. Понять разницу можно, только если ты сам жил в секте. Или возглавлял ее. Мои Дети отличались кротостью и мягкостью нрава, они ступали по жизни с опаской людей, изломанных наркотиками, жестоким обращением или обычными жизненными невзгодами: потерей работы, любви, человеческого достоинства или смысла существования. Потерянность – вот что их объединяло. Иначе почему бы они так жаждали, чтобы их нашли?
Этим-то я и занялся в Питтстауне, как и всюду, где бы ни оказался: искал и находил потерявшихся и покинутых, как собаколов – бездомных дворняг. Я оказывал услуги – не только этим бродячим, одичавшим душам, но и смирным, домашним, самодовольным и сытым горожанам, всем тем, кто хорошо устроился и закрывал глаза на то, что я для них делал, – брал на себя труд присматривать за их же обездоленными.
Сестра Элисон Джентри регулярно оставляла на автоответчике сообщения, всячески угрожала и осыпала нас бранью, натравила на нас местную полицию, но где она была, когда машина, в которой был муж Элисон и ее трое детей, вылетела в озеро Мичиган? Где она была год назад, когда Элисон отметила годовщину смерти семьи, наглотавшись водки со снотворным?
А где были родители Мэнди – с оравой юристов, обдирающих доверительный фонд Мэнди, как липку, в надежде подольше не подпускать девчонку к ее собственным деньгам, – когда она на пьяную голову врезалась в стену соседского дома, спутав французское окно с дверью гаража. Девчонку загребли в кутузку, где она отсидела по полной: мама с папой решили, видите ли, проучить дочу и отказались внести залог.
Где были дети Кларка Джефри, когда его подставил совет директоров? Где был муж Мэрили Беббидж, когда ей, брошенной ради пергидрольной секретарши, пришлось отоваривать продовольственные талоны, чтоб прокормить троих детей, и раздвигать ноги перед арендодателем, когда у нее не было денег, чтоб заплатить за квартиру?
Я утирал их слезы, врачевал их раны, нашептывал прекрасную чушь, ради которой они смогли бы жить, а если я что с них и брал, то была всего лишь плата за оказанные услуги.
Однако, несмотря на все мои старания, в душе у многих Детей оставалась пустота, которую этот сопливый пацан с кривозубой улыбкой смог каким-то образом заполнить.
Это была моя улыбка. Оттопыренные уши моей мамы и удлиненные клыки моего отца. Когда пацан грыз ногти – всегда только на левой руке – я как будто видел перед собой своего брата. Это был тот генетический шлам, который, предположительно, зажжет во мне искру. Как будто общее происхождение что-то значило.
Я не знал, живы мои родители или умерли. Честно говоря, мне было наплевать. Никогда не понимал, почему все так носятся с кровным родством и навязчивым желанием иметь детей. Можно подумать, что, родив ребенка, который унаследует твой нос картошкой и сахарный диабет, отсрочишь свой уход в небытие.
Скажешь людям: «Поклоняйтесь мне, как богу» – заголосят, что у тебя мания величия. Скажешь: «Это мой ребенок, и его надо боготворить» – и прослывешь хорошим папашей.
Так или иначе, я им подыгрывал, чтобы каждый из Детей верил в то, во что хотел. В конце концов, такая у меня работа. Особой мороки с пацаном я не предвидел, тем более что Дети с удовольствием делали все за меня. Но его расспросы про конец света – вот что меня напрягало.
Он жил с нами около недели, и, хотя днем я не пренебрегал ни малейшей возможностью спихнуть его с рук, ночью мне некуда было от него деться. Он сам стелил себе постель и готовился ко сну. «Мама называет меня «мой маленький мужчина», – сказал он, когда я в третий раз за день застал его в ванной с ниткой для чистки зубов. Больше о Хилари он не упоминал. В первый же вечер он четко оговорил мои обязанности.
– В восемь вечера ты говоришь, что пора спать. После этого я еще немного почитаю в постели. А в девять ты вернешься и выключишь свет.
Я последовал инструкции. Выключил свет и еще какое-то время стоял в темноте, глядя, как пацан – мой пацан – лежит на спине, сложив руки на груди, как покойник. Плоть от плоти моей, подумал я, и прислушался к себе.
– Тебе ничего больше не нужно? – спросил я. Это было еще до кровати в виде гоночной машины и ношеных пижамных штанов. – Тебе удобно?
Глядя на него, я бы так не сказал.
– Иногда я представляю, что умер, – ответил он, не сводя глаз с потолка.
– Ты слегка с приветом, ты знаешь?
– Она не вернется, да?
Тогда он впервые упомянул ее. Он не ревел и вообще вел себя не так, как десятилетний ребенок в подобной ситуации, поэтому я решил сказать напрямик.