Сесквоч

Митикицкая посмотрела на индейца, который готовился снять скальп с беззащитного поселенца на эпическом полотне Туберского, потом на Малулу, стоявшую у двери с чашкой, полной шелухи от семечек.
— Я могу все две недели простоять на голове, слышишь, ты, дырка в заднице? — ответил голос младшего.
За этим последовал громкий удар ремня по столу и ребенок закричал:
— Мой позвоночник! Мой позвоночник! Меня парализовало!
— Давай-давай, — сказал Фенберг. Малулу вскарабкалась опять на свой стул. — Выметайтесь отсюда, и чтобы я не видел больше этого дурацкого парика.
Дверь открылась. Элен стояла в узком проходе между стойкой и стеной. Клиффи и Джо Фенберг вышли из кабинета и прошли через низкую, до пояса, дверь на шарнирах под неодобрительным взглядом Малулу Джин Макклин. Глаза их были опущены, и они еле удерживались, чтобы не прыснуть со смеху. Джозеф, мускулистый и с прической под какаду, задев Элен за грудь, выбежал за дверь. Шокированная Элен прикрыла грудь руками, пока Клифф пробирался позади нее. Он измерил трусившую Митикицкую взглядом. На нем была шаль, старушечьи очки и седой женский парик. Он вытащил откуда-то из недр шали белую пластиковую ложку.
— Вы должны как-нибудь остановиться в моем мотеле, дорогая, — произнес он своим лучшим голосом Нормана Бейтса, сунул ложку за пояс и побежал вслед за братом. Митикицкая все еще стояла со скрещенными на груди руками.
— Это младшие браться Фенберга, — пояснила Малулу Джин, — Джо и Клиффорд. Оба засранцы.
Майкл Фенберг выбежал из кабинета, застегивая на ходу ремень с большой серебряной пряжкой. Он пронесся мимо Элен, оттолкнув ее к стене.
— Эй! — крикнул Фенберг, выставив голову из двери. — Чтобы оба были дома к обеду, к семи часам!
— Дырка… от задницы! — ответил издали писклявый голосок.
— Я их ненавижу, — пробормотал Фенберг. — Глубоко в душе ненавижу.
Он прошел в свой кабинет, снова задев Митикицкую.
— Кто это такая? — спросил он Малулу, показывал рукой на Элен.
— Новый репортер.
— Она прибыла с опозданием.
— Я уже ей об этом сказала.
— Я их ненавижу, — снова сказал Фенберг, прерывисто вдохнув воздух и пытаясь взять себя в руки. — Это чистая правда. «Почему она так прикрывается руками?»
Митикицкая застенчиво опустила руки и протянула правую Фенбергу для рукопожатия.
— Я — Элен Митикицкая, — представилась она.
Фенберг открыл рот и стоял так какое- то время, прежде чем осознал, что у него замерло дыхание и что рука Элен повисла в воздухе в ожидании ответного жеста.
— О господи!
Ее жакет и блузка были разорваны и заляпаны грязью, голени ног исцарапаны и тоже грязные. На бедрах следы ударов. Майкл не мог сказать точно, не посмотрев, а делать это ему было неудобно, но ему показалось, что колени у нее должны быть сногсшибательными. Тушь у нее на глазах размазалась, на лбу была грязная полоса. Во взмокших, спутанных волосах застряла веточка с несколькими поломанными листочками. После Трейси она была самой красивой женщиной из тех, кого он когда-либо встречал.
Он пожал ей руку как во сне.
— Вы немного опоздали, — сказал Фенберг. — Итак, это случилось.
— Мне очень жаль, — произнесла она, пытаясь улыбнуться.
— Вы слегка грязнее, чем я ожидал.
«Вот она какая».
— Кто-то гнался за мной.
Фенберг посмотрел на красивые, слегка подогнувшиеся коленки Элен и вздрогнул.
— Вы прошли весь путь пешком? Тогда вы прибыли быстро, — сказал он мягко. — Проходите.
Фенберг все еще держал руку Элен в своей и провел ее через дверцу на шарнирах, которая отделяла место для посетителей от офиса. Он счел уместным свирепо поглядеть на Малулу. Она, ворча, отвела глаза. Фенберг отвел Элен в свой кабинет и закрыл двери. Через секунду он вылетел и схватил со стойки влажные салфетки. При этом он предупредил Малулу:
— Никому ни слова. Спасибо.
— Похоже, вы здорово упали, — сказал он, осторожно вытирая грязь с поцарапанной ноги. Фенберг знал. Он знал.
— Мне очень жаль, извините, но я сейчас заплачу, — сказала Митикицкая.
— От слез становится легче.
— Думаю, что я буду плакать долго.
Так и было. Она обняла Фенберга и рыдала громко, как ребенок. Фенберг гладил ее плечи и уговаривал плакать столько, сколько ей хотелось. Но при этом просил дышать через нос. Обнимать ее было так удобно. Итак, это она, думал он. Это девушка, которая займет место Трейси и разобьет мне сердце в двенадцати местах.
Митикицкая, конечно, ни о чем не подозревала, хотя ей нравилось, как он обнимает ее. Она просто думала, что будет репортером, и чувствовала, что ее первое появление произвело не очень хорошее впечатление.
* * *
За обедом они сидели друг против друга и Элен заметила что-то особенное в своем новом работодателе, хотя и не могла точно сказать, что.
Что-то мучило Фенберга. В его глазах читалась боль, и какая-то невидимая рука заставляла ее соблюдать благоразумную дистанцию.
Здесь чувствовалось взлелеянное одиночество. Никаких родственных отношений. Так было задумано. Ни одна женщина не могла конкурировать со светловолосым призраком, фотография которого была согрета у сердца Фенберга.
Не то чтобы Фенберг вел себя как святой после, того как «Трейси перешла в другой мир», как называл это Туберский. Фенберг встречался со всеми подходящими женщинами в возрасте от семнадцати до тридцати пяти лет. Среди них были и не очень подходящие.
Одной из них была Рулетта Розинитти, девятнадцатилетняя кассирша из магазина А&П с тонкой талией и грудью, которая с инженерной точки зрения была невозможна при скелете ее размера.
— Стадо бизонов может нестись по такой груди неделю, — говорил Туберский, как бы простирая руку над невидимой осенней равниной.
Туберский вечно делал личную жизнь Фенберга достоянием общества, рассказывая о ней завсегдатаям бара «Трейлз» в субботние вечера, чем приводил в смущение сидевшего в углу того же бара за стаканом пива Фенберга, который старался не обращать на брата внимания. Туберский всегда проверял, слушает ли Фенберг.
— На одной груди солнечный летний день, на другой самый темный день зимы с надвигающимися с Аляски холодным фронтом.
Чтобы увеличить впечатление от своего рассказа, Туберский скосил глазом и вещал голосом Длинного Джона Силвера. Для Фенберга это было лишь сексом, между ним и Розинитти не было нежных чувств. Слишком робкий, чтобы сказать ей все при встрече, Фенберг ограничился телефонным звонком и пробормотал, что они могут остаться друзьями. Рулетта назвала Фенберга крысой.
Была еще Фаэдина, засаленная официантка из забегаловки для шоферов грузовиков, которая вечно жевала жвачку и выкрикивала инструкции, причем весьма громко, во время их свиданий.
— Сюда! Сюда! Вот так! Да! Д-аа! Давай! — орала она. И это в самые приятные моменты.
Фенбергу не нравились люди, которые приказывали «давай». Больше того, он терпеть не мог, когда его подбадривали в такие моменты. Нет уж, спасибо. Левее, правее, встань, сядь, давай-давай-давай. У Фаэдины были очень длинные ноги, и от нее всегда пахло французским жарким. Фенберг ни разу не видел ее при дневном свете.
Нэнси из типографии была склонна к самоубийствам. У нее были покатые плечи, длинные черные волосы с пробором в середине головы. Она всегда одевалась в черное танцевальное трико и напоминала сатанинскую Тинкербелл. Туберскому нравилось шлепать ее по заду и спрашивать:
— Как дела, Смайли?
После тяжелого рабочего дня, так и не справившись с очередным расследованием ужасных фактов, но справившись с толкотней на скоростной дороге, последним вопросом, который хотел бы услышать Фенберг, был «И все же, что все это значит, Майк?»
— Что значит «что все это значит»? — отвечал Фенберг вопросом на вопрос.
Никакой юмор не мог вызвать улыбки на ее лице. Не вызывал ее и ответ Туберского:
— У жизни нет смысла. Спрашивать так, все равно что спрашивать: «Какой смысл в розах?»