Слова на стене
– И ты решила заодно немного поплавать? – спросил я. В этот момент кровотечение из носа у меня усилилось, но она продолжала сверлить меня недовольным взглядом.
Потом указала на обрушившуюся башню из спасательных жилетов и добавила:
– Я споткнулась.
Вскоре после этого мы оба почувствовали себя довольно неуютно. Одновременно мы ощутили, что промокли насквозь, лежа на полу возле бассейна рядом с лужей из рвоты Майи, а кровотечение у меня так и не проходило. Положительным моментом оказалось лишь то, что это неловкое положение нас обоих каким-то образом смягчило ее.
– Прости меня вот за это, – сказала она, указывая на мое лицо.
– Все в порядке, – соврал я, тогда как на самом деле чувствовал себя отвратительно. Нос жутко болел, хотя я, конечно, не собирался ей об этом рассказывать.
Мы оба поднялись с пола и с минуту молча стояли, переминаясь с ноги на ногу. Если нечто подобное происходит в кино, далее обязательно следует бурная любовная сцена или, по крайней мере, клятва в вечной дружбе. А мы только пялились друг на друга, и наконец Майя произнесла:
– Спасибо, что спас мне жизнь.
И это прозвучало совсем не драматично, потому что было сказано таким голосом, что только у Диснея в мультфильмах смешней получилось бы.
– Пожалуйста, – отозвался я. На какую-то долю секунды я увидел, что она улыбается, и эффект оказался просто потрясающим. Правда, насладиться им я так и не успел. Майя рванулась в сторону девчачьей раздевалки и исчезла за дверью, оставив меня размышлять над тем, что тут, черт побери, только что вообще произошло.
Неужели я метнулся на звук всплеска воды как раз в тот миг, когда она свалилась в бассейн?
Или я побежал вслед за Ребеккой?
А это вообще важно?
Моя первая исповедь в школе святой Агаты произошла после мессы в прошлую пятницу. Исповедаться приходят все классы по очереди, и я не перестаю удивляться, сколько же времени занимает вся эта процедура. Своей очереди приходится ждать около двух часов. Потом пять минут со священником и еще пять минут на коленях. Это же уйма времени, которую можно было бы потратить, например, на изучение наук.
Я вырос в католической семье, но исповедался только один раз, когда мне было примерно восемь лет, поскольку именно в этом возрасте дети идут на свою первую в жизни исповедь. Надо ли говорить, что тогда мне было мало в чем признаваться? У восьмилетних накапливается не очень много грехов. Тем не менее я испытывал некоторое чувство вины, о чем и рассказал священнику, и, похоже, его это вполне удовлетворило.
Я не могу понять, почему кто-то должен чувствовать себя обязанным рассказывать совершенно незнакомому человеку обо всех своих прегрешениях (как вот я сижу тут и говорю с вами о своих проблемах). Что еще более важно, я ни на секунду не верю в то, что кто-то действительно искренне это делает.
Просто вы пока ждете в очереди, успеваете обо всем хорошенько подумать.
А это, в свою очередь, вызывает вопрос: а насколько часто люди вообще испытывают чувство вины? Потому что, если говорить обо мне, я все делаю неправильно. В общем, я не испытываю вины по поводу своих поступков. Более того, мне совестно именно потому, что мне НЕ СОВЕСТНО за свои поступки и действия. Как, например, вчера. Я уже сочинил внутренний монолог о том, как бы я передал кому-нибудь свою шизофрению, если бы только смог. Для этой цели я бы выбрал такого человека, который действительно бы все это заслуживал. И как бы здорово я себя ощущал после того, как отдал ее навсегда, сознавая, что больше не имею к ней никакого отношения!
Вот тогда я бы испытал самое расчудесное чувство облегчения, и на долю секунды я ощутил себя счастливым оттого, что можно перекинуть свои проблемы на кого-то другого. Потом мне стало бы стыдно от того, что мне совсем не стыдно за такие мысли. Поскольку получается, что я – жуткий человек, да?
Я огляделся по сторонам, останавливаясь на лицах тех, кто стоял в очереди на исповедь. Все эти люди отчаянно скучали.
Майя сидела на скамейке через проход. Она улыбнулась мне, потом закатила глаза вверх, будто говоря мне: «Все это глупо». Я ответил ей такой же мимикой: «Да, я понимаю». Правда, я не могу сказать точно, какое именно у меня получилось выражение лица, так что, возможно, она неправильно восприняла мое послание. Может, мой вид вообще ни о чем ей не рассказал. Я впервые увидел ее после того случая в бассейне, но почему-то теперь это уже не связывалось у меня с какой-либо неловкостью.
Церковный хор тренировался перед выступлением на воскресной мессе, и когда они запели, я весь съежился. Я обнаружил, что могу очень легко пропускать информацию мимо себя, если мне того хотелось, и не позволять ей завладеть собой, если, например, она неинтересная. Но только если это не церковная песня. Тогда любое дерьмо впивается в мой мозг и остается там уже навеки.
Наступила моя очередь. Я зашел в исповедальню и встал на колени перед загородкой с сетчатым окошком. После этого я произнес те слова, которые и должен был произнести:
– Благословите меня, святой отец, ибо я согрешил. Со времени моей последней исповеди прошло восемь лет.
– Почему же так много, сын мой? – Это был священник, пришедший к нам на замену. Он говорил с ирландским акцентом и иногда читал проповеди вместо отца Бенджамина. Ненавижу, когда кто-то говорит «сын мой», обращаясь не к собственному сыну, а к кому-то еще. Это ужасно. Но он действительно ирландец, а это делает его чуточку более интересным, чем среднестатистический американский священник. Ну, что-то вроде лепрекона, который исполняет желания. Я представил себе, как он говорит: «Они всегда требуют у меня амулеты», после чего постарался заставить себя испытать чувство вины. Но ничего не получилось. Было просто смешно.
– Я считаю, что рассказывать кому-то о своих грехах – пустая трата времени.
Я даже услышал, как священник заерзал на своем стуле. Наверное, с моей стороны было грубо произносить такие слова, но, конечно, гораздо хуже – врать, находясь в исповедальне.
– Трата времени? – переспросил он.
– Да, – подтвердил я и тут же добавил: – Простите.
Я ждал, что отец Патрик просунет руки через сетку и задушит меня. Но ничего подобного не произошло. Тишина становилась невыносимой, пока я не почувствовал необходимость заговорить первым:
– Я не довел вас до сердечного приступа?
Я с радостью услышал, как священник рассмеялся и сказал:
– Нет.
– Неужели люди, как правило, просто приходят к вам сюда, рассказывают о своих грехах, а потом, веселые и счастливые, идут дальше по жизни?
– Как правило, – сказал он. Я чувствовал, что он все еще улыбается. – Но иногда появляется какой-нибудь ребенок вроде тебя, которому нужно докопаться до сути дела.
– И что же вы им рассказываете? – спросил я.
– Что когда кто-то рассказывает о своих грехах… то есть по-настоящему признается в них, рассказывает о них другому человеку, он будто признает тот факт, что он сам – дефектный.
– Вы думаете, что мы не знаем, что мы дефектные? Только почему это надо постоянно втирать нам в мозги?
Некоторое время отец Патрик молчал, потом заговорил:
– Ты поверишь мне, если я скажу, что это – своеобразный способ общения с Богом?
– А если я не верю в Бога? – Он снова заерзал на стуле. Наверное, потому, что подобные изречения нарушают безопасность его работы.
– Тогда используй это время с тем, чтобы подумать над вопросом: а каким бы человеком тебе самому хотелось бы стать. Или, по крайней мере, – тихо закончил он, – поверь в себя.
Совсем не то я ожидал услышать от него, но я поскорей покинул исповедальню, прежде чем он успел назначить мне чтение молитв в качестве «домашнего задания».
Логично все оценив, я был бы просто обязан все их честно отчитать.
Когда я вышел из исповедальни, сестра Катерина указала мне на скамью слева от себя и при этом прижала указательный палец к губам, как будто мне пять лет и я не в курсе того, что тут нельзя ни свистеть, ни орать от радости, что все закончилось, когда ты перемещаешься по проходу к своему месту. Майя устроилась как раз напротив меня через проход. И молилась. Предположительно.