Я сделаю это для тебя
Жан свернулся калачиком, пытаясь унять дурноту. Он стонал и задыхался.
Почему они его не убивают? Это должно прекратиться, он больше не выдержит!
Аким с явным удовольствием наблюдал за муками узника.
– Подонок! – закричал Жан в припадке неконтролируемой ярости. – Упиваешься чужим страданием! Что, не умеешь получить удовольствие иным способом?
– Я благословляю Всемогущего Аллаха за то, что никогда не уподоблюсь тебе, – ответил тот с привычной саркастической ухмылкой.
– Всемогущий Аллах? Тот, кто запрещает тебе пить вино и приказывает убивать во имя его?
Аким скривил рот в гримасе отвращения.
– Что ты в этом понимаешь? Ты жалкий пьянчужка и способен думать только о бутылке.
Жан хотел ответить, парировать, бросить в лицо мучителю едкие слова, разоблачить всю глупость и бессмысленность сражения, которому тот посвятил свою жизнь, но не стал. Изверг был прав: абстинентный синдром лишил его способности рассуждать здраво. Он вряд ли сумел бы произнести хоть одну связную фразу.
Несколько мгновений спустя появился Лагдар с лекарством и водой. Аким вмешиваться не стал: происходящее не вызывало у него ничего, кроме брезгливости.
Жан с трудом проглотил таблетки, и ему стало легче: тело расслабилось, мысли пришли в порядок, он почти успокоился и решил «разобраться» с Акимом.
– Ну и? Говори, к чему приговорил меня твой Бог? Какая смерть меня ждет? Ведь именно Бог отдает тебе приказы, я не ошибся?
Аким подскочил к Жану и схватил его за волосы.
– Слушай внимательно, собачий сын: ты не в том положении, чтобы иронизировать!
– Зачем же так грубо? Ты ведь, кажется, солдат воинства Аллаха, значит, должен проявлять смирение… – произнес Жан, переняв высокомерный тон собеседника.
– Заткни пасть, ублюдок! – рявкнул Аким, оседлал узника и принялся душить его.
Задохнуться Жан не успел. Дверь с треском распахнулась, и в комнату влетел человек в маске. Мгновенно оценив взглядом происходящее, он кивком отдал приказ палачу, тот отпустил свою жертву и шумно удалился.
Главарь молча смотрел на пленника, а Жан тщетно пытался угадать по глазам его чувства.
– Кто вы? – в отчаянии выкрикнул он, но ответа не дождался.
Бандит вышел и запер за собой дверь.
Даниэль
Почему Жером больше не показывается? Он не говорил со мной с момента приезда в Лондон. Я ищу его в ночи, зову, умоляю прийти – тщетно. Видит ли он меня? Знает, что я здесь делаю? Неужели его отсутствие – знак неодобрения, несогласия?
Возможно, месть чужда его миру.
Она – атрибут моего мира.
Она стала единственным смыслом моего существования.
Я не смогу жить в обществе, где убийца моего сына все так же призывает убивать невинных. Не стоит обманывать себя: я не собираюсь спасать ни других детей, ни гражданских лиц, попавших в жернова межрелигиозных войн. Хуже того – мне известно, что смерть того, кто отдал приказ, ничего не изменит. Она почти лишена смысла, ибо его тут же заменит другой – претендентов на место боготворимого фанатиками религиозного лидера хоть отбавляй. Их много, и они эксплуатируют слабости наших старых демократий, собирают пожертвования якобы для финансирования культурных землячеств, топчут тротуары наших городов и заманивают в свои сети подростков, которые мучительно пытаются понять, кто они и какими идеалами хотят руководствоваться в жизни. Они не гнушаются общением с жадными до сенсаций СМИ и получают от них трибуну для своих проповедей. Они безнаказанно живут среди тех, кого называют врагами.
Неужто демократия дозволяет насилию и страху чувствовать себя как дома на Западе, где люди ослеплены своим высокомерным гуманизмом? Нет, и еще раз нет.
Я хочу, чтобы эти люди тоже испытали страх. Пусть боятся и знают: на их преступления мы можем ответить не только пустыми декларациями о всеобщем равенстве и справедливости.
Я хочу, чтобы они принимали решения, ощущая реальную угрозу своей жизни.
Я хочу, чтобы они боялись родственников своих жертв.
Вздор! Все это вздор!
Я просто хочу смерти шейха.
Я не знаю, когда начну действовать. Записываю все, что вижу, слышу, читаю или воображаю насчет моей мишени: его характер и привычки, его подручные, его расписание, минуты отдыха, предполагаемые недостатки…
Я составляю сценарии, как совокупность доводов: сильные стороны, преимущества, нежелательные последствия и т. д.
Иногда я вдруг пугаюсь, что моя ненависть утратит силу между строками моих отчетов, растает за часы и дни, потраченные на размышления, анализ, оценку и разведку… Боюсь, как бы моя собственная организованность не угробила стихийный протест, превратив бойца в банального тактика. И когда повседневность понуждает меня сосредоточиться на ситуации, воспринять реальность при свете отвергнутого мной разума, я закрываю глаза и думаю о том дне, о телефонном звонке, о гробике с лохмотьями плоти, об отчаянии Бетти и Пьера. Я погружаюсь в скорбь и исторгаю из мозга даже самый слабый намек на рефлексию, на чувства, способные утиши́ть ненависть, и желание убить возвращается во всей его полноте.
Иногда хватает образа или слова, брошенного в сосуд моей боли, чтобы она воспламенилась и наполнила меня силой.
* * *Настал день, когда Бетти представила меня своей семье.
Первые полгода ей удавалось скрывать нашу связь от родителей. Потом она рассказала им обо мне, умолчав о некоторых деталях моей истории.
Отец бушевал, мать прикидывалась святой мученицей, изображая покорность страданию. Бетти, единственный ребенок, маменькина дочка, папина любимица, блестящая студентка юрфака с большим будущим, выбрала в спутники человека из низов. Так отреагировали на сообщение Бетти ее предки, и это при том, что они ничего не знали ни о моем прошлом, ни о друзьях, ни о том, куда я водил их дочь и с кем ее знакомил.
Когда они потребовали очного знакомства, с момента нашего первого поцелуя прошел год.
За ужином, о котором у меня остались самые унизительные воспоминания, я изо всех сил старался быть вежливым, предупредительным, умным. Позже я очень пожалел, что так изворачивался в попытке «сойти за своего», хотя именно эта моя досада на себя окончательно убедила Бетти, что я и есть мужчина ее жизни. Она сумела оценить, как сильно я поступился собственным человеческим достоинством.
Впрочем, попытка обаять родственников Бетти оказалась тщетной: в конце вечера отец предложил ей сделать выбор: они или я.
На следующий день она, вся в слезах, появилась на моем пороге с чемоданом в руке.
Я помню твои слезы, любимая, твое горячее, дрожащее крупной дрожью тело, судорожные всхлипы, маленький чемоданчик, которому так и не нашлось места среди моего барахла, затуманенный слезами взгляд, когда ты оглядывала мою квартирку. Оглядывала со страхом и надеждой, ибо теперь тебе предстояло здесь жить.
Помню, что подумал в тот момент обо всем, с чем ты расставалась ради меня.
Помню, как был счастлив, что ты выбрала меня, у которого из всех богатств были только любовь и страсть.
Помню, что ощутил небывалый прилив сил и поклялся, что верну тебе все, чем ты пожертвовала.
* * *Каждые два-три дня я набираю номер Бетти. Знаю, что сама она звонить не будет, проживая часы и дни в попытке забыться.
Бетти редко отвечает на звонки, а если отвечает, старается побыстрее закончить разговор, и голос ее звучит тускло, невыразительно.
Пьер вообще отказывается общаться со мной и всякий раз находит предлог, чтобы улизнуть из комнаты, когда Бетти снимает трубку. Они не понимают, как я мог уехать за границу, и воспринимают это как дезертирство. Телефонное общение с семьей наполняет мою душу противоречивыми и губительными чувствами.
Но я не плачу и не злюсь.
Внешне я должен оставаться бесстрастным.