Я сделаю это для тебя

– Не люблю, когда мама плачет. Не хочу слышать. Ее плач напоминает крики раненого зверя, которому очень больно.
– Ей очень больно, Жером.
– Не хочу этого слышать. Сначала она всхлипывает. Потом становится тихо, она молчит, очень долго, и как будто не дышит… а потом раздается крик.
– Жалоба.
Он кивает.
– Иногда бывает страшно. Мамин плач похож на вопль призрака.
Он умолкает, но лицо тут же озаряется солнечной улыбкой.
– Знаешь, когда мы с Пьером играли, он часто издавал такие вопли. Я трясся от страха, а он веселился.
Я воображаю эту сцену, улыбаюсь, и мне становится чуточку легче дышать.
– Помню. Я его за это ругал.
– Ага. Но это была просто игра. Мы с Пьером здорово играли.
– Тебе этого не хватает?
Он пожимает плечами.
– Нет. Я все еще играю. Ну, иногда. У меня не так много времени. Я все еще с вами. Но без игр с Пьером скучно.
– Неужели? Но вы так часто ссорились!
– А вот и нет! Вовсе не часто.
Он поднял голову и распрямил плечи.
– Мы играли часами – в нашей комнате, в саду. Было очень весело. Иногда ссорились, но редко. Родителям кажется, если дети ссорятся раз или два в день, это караул! Но в последнее время вы с мамой… вы все время кричите друг на друга.
Я растрогался.
– Ты прав. Теперь я тоскую даже по вашим спорам.
Пьер продолжает играть в футбол. Стучит мячом о стену. Он повеселел. Мальчик сильнее нас.
– Ты видишь лишь то, что хочешь видеть, папа. Пьер не в порядке. Он выходит поиграть, чтобы сбежать от вас, а мяч пинает, чтобы дать выход накопившейся внутри злости.
– Откуда ты знаешь?
Он смотрит на меня с укором: я его разочаровал.
– Прошу тебя, папа, не задавай больше таких вопросов.
– Прости. Я удивлен. Я думал… Пьер выглядит таким… сильным.
Он раздосадованно качает головой.
– Сильным… (Он хмыкает.) Пьер, как всегда, изображает крутого. А сам плачет втихаря – как ты. В хижине, в глубине сада.
Эта картина терзает мне сердце.
– И вечерами, в постели. Он целует вас на ночь, улыбается, потом ложится, натягивает одеяло на голову, зовет меня, говорит со мной, зовет и… плачет.
– Зачем ты это говоришь? Мне так больно…
Он снова качает головой.
– Я говорю, потому что ты приходишь, чтобы услышать это.
– Вовсе нет. Я прихожу поговорить с тобой.
Он переводит взгляд на воду.
– Ты растравляешь рану, потому что ищешь другой способ выразить горе. Ты кидаешься на колючую проволоку, но не для того, чтобы убежать: ты хочешь пораниться и истечь кровью.
Я задумываюсь. Со мной говорит ребенок. Мой ребенок. Говорит как взрослый. Его зрелость всегда меня удивляла. Детские игры, детская речь, детский смех и взрослые размышления. Иногда его слова казались мне неуместными, даже нелепыми. Я восхищался, но и тревожился. Случалось, я говорил Бетти: «Этот ребенок не от мира сего». Ирония судьбы. Он был в нашем мире «проездом».
– Жером, я не знаю, нужно ли… Думаю, ты больше не должен возвращаться.
Я тут же пожалел о сказанном: нет сил смириться с его уходом. Не сейчас.
Он не отвечает. Он понял.
– Возвращайся в дом и ложись спать, папа.
Я не засну. Знаю, что не засну, но следую его совету и встаю.
– А ты что будешь делать? Надеюсь, здесь не останешься?
– Почему?
– Один в темноте, у… бассейна.
Он прячет улыбку.
– Я не в темноте. Тут нет ни дня, ни ночи, ни света, ни тьмы.
– Конечно. Но как подумаю, что ты сидишь тут совсем один… Я не могу…
– Ладно, я уйду. А теперь возвращайся в дом.
Я делаю несколько шагов в сторону террасы. Он окликает меня:
– Папа…
– Да, сынок?
– Я бы хотел… поцелуй маму. Скажи, что я ее люблю. (Он колеблется.) Нет, ничего не говори. Просто поцелуй в щеку.
– Хорошо.
– Спасибо.
– Когда вернешься?
– Когда понадоблюсь.
– Ты нужен мне всегда.
– Я приду, когда возникнет нужда.
Бетти вздрагивает, когда я касаюсь ее щеки. Она приняла снотворное и забылась глубоким тяжелым сном, но отбивается от меня и во сне.
Я ложусь рядом и упираюсь взглядом в потолок.
Видит ли нас Жером?
Знает ли, о чем я думаю?
Догадывается, что собираюсь сделать?
* * *
«Салливан и партнеры, консультационное агентство по связям с общественностью». Я на мгновение замираю перед табличкой из полированного дюраля – она так же претенциозна, как и само здание, расположенное у въезда на остров Жатт. Делаю глубокий вдох, пытаясь обрести спокойствие: оно мне понадобится, чтобы пережить ждущее меня испытание. Толкаю дверь офиса, и время на мгновение останавливается. Я улавливаю эмоции окружающих: неловкость, участие, жадное любопытство. Потом все вокруг начинают двигаться в ускоренном ритме, словно желая наверстать упущенное. Взгляды присутствующих устремляются на меня – как бы между прочим: вежливое безразличие, радость от новой встречи, кивки, приветствия, улыбки. Ролевые игры. Натужные усилия.
Они знали, что я выхожу этим утром на работу, хотели меня видеть, искали на моем лице, в манере держаться следы пережитой драмы. Они – коллеги отца жертвы. Это дает им привилегии.
Привилегию комментировать, рассказывать: «Видел Даниэля, ужасно выглядит!», «Совершенно подавлен», «Хорошо держится», «Какое мужество!», «Бедняга так похудел»…
Я все стоически переношу. Минимум информации. Улыбка в ответ, сдержанное приветствие. Но время караулит за углом, а коридор кажется бесконечным. Шагнуть вперед, улыбнуться, еще шаг, кивок, новый шаг, глоток воздуха… И вот наконец дверь моего кабинета. Поворачиваю ручку, вхожу. Знакомый, привычный запах действует как удар под дых, я падаю в кресло, ослабляю галстук. Ничего не изменилось. Папки лежат там, где я их оставил.
На столе – план работы и записочки. Сцена совершенно ирреальная. Я смотрю, и мне кажется, что она относится к совершенно другому времени, такому давнему, где меня забыли. Я как будто на мгновение вернулся назад. В один из мартовских четвергов. Телефон не зазвонит. День закончится, и я вернусь домой, к жене и сыновьям.
Но чудесная греза тут же отталкивает меня, я снова в кабинете. Я здесь чужой. Напоминаю артиста, стоящего на сцене, среди декораций, после спектакля. Некто похожий на меня работал здесь, из кожи вон лез, чтобы протолкнуть свои идеи, достичь своих целей, быть оцененным одними и внушить страх другим. Этот некто играл в жизнь. Не я. Я здесь не жил. Был всего лишь элементом системы, которая могла бы обойтись и без меня – и обошлась. Я выжил в кораблекрушении и смотрю, как уходят под воду обломки корабля. Да, была жизнь, и я в ней участвовал. Да, случилась драма. Да, я выжил. Нет… это был не я. Прежний я умер в тот самый день.
Мне здесь больше нечего делать. Нужно встать и выйти. И не возвращаться. Но я не могу. Нужно заняться работой, сделать вид, что прихожу в себя. Это часть моего плана.
Легкий шум за дверью. Появляется Беранжер с чашкой кофе.
– Здравствуйте, Даниэль.
Она, наверное, не сразу решилась войти, пыталась «сделать лицо», мысленно настраивала голос на нейтральный тон. Ее выдают руки и легкое подергивание в уголке рта у верхней губы.
– Здравствуйте, Беранжер.
– Рада вас видеть.
– Спасибо.
Она ставит передо мной чашку, расплескав немного на блюдце. Неловкое движение пробивает брешь в хрупкой броне самообладания. Она на мгновение поддается панике, не сразу осмеливается взглянуть на меня, снова опускает глаза, краснеет и спрашивает, пытаясь справиться с собой:
– Как вы? – Но тут же жалеет о своем вопросе, прикусывает губу – ответа ждать не приходится. – Я добавила немного сливок, как обычно.
– Спасибо.
Она выпрямляется, идет к двери, но на пороге оборачивается. В глазах у нее стоят слезы.
– Мне так жаль, Даниэль. Я хотела сделать вид, что все… нормально. Но… мы все так…
– Спасибо, Беранжер.